регалия… Не все, поди, в казну отдаешь знамена-то? На портянки небось в Измаиле еще набрал, а нынче девкам на платки собираешь? Ну, коли так знамена чужие любишь, значит, и свое лелеять станешь. Быть тебе прапорщиком, помилуй Бог!
Исчезла Варшава октября 1794 года и появился некий нешибко богатый дом, горница с иконами и портретом императора Николая Павловича. За столом сидел убеленный сединами старец — отставной майор Андрей Иванович Баринов — и диктовал дочери Марии Андреевне письмо в Петербург к сыну Александру.
— Изволишь осведомляться, любезный сын, каково здравие мое ныне? Ответствую, что Бога не обманешь, и надобно готовиться к Высочайшему Параду, дабы на оном в грязь лицом не ударить. Рассуждая о сем, помышляю, что укорить мне себя не в чем, а за деяния моего отца и деда твоего Ивана, бывшего некогда смутьяном, нам в ответе не быть. Благословляю судьбу, Бога и благосклонность начальствующих лиц, коие не препятствовали мне в получении чина офицерского и возведению моему во дворянское достоинство. Тебе, сыну человека невежественного и худородного, сим открыт был путь к научению и свету. Надеюсь, что ты в служении Государю и Отечеству меня, невежду, превзойдешь и детям своим в наследство оставишь не тот скудный пожиток, что я оставляю вам с Марией…
Взамен этой сцены появился следующий кадр: гвардии поручик Александр Баринов готовился стреляться на дуэли с каким-то штатским господином. Секундант подошел к поручику и объявил:
— Господин надворный советник предлагает вам примирение, ибо считает повод для дуэли несерьезным. Ваше заявление о том, что покойный поэт Лермонтов был самовлюбленный нарцисс, а стихи его дурны, он объясняет излишней горячностью…
— Вздор! — оборвал Александр. — К барьеру!
Два пистолета, два человека, два выстрела… Баринов остался стоять, а противник его распростерся на росистой утренней траве…
Роща с лужайкой, где происходила дуэль, исчезла.
Появились лесистые горы, горная река, грохочущая по камням, а за рекой, по склону горы — каменные сакли. Капитан Баринов шел вдоль позиции своей батареи, поглядывал на часы.
— Первая-а-я… — Раскатился грохот, ядро с воем полетело туда, в аул, взметнуло столб огня, дыма и камней.
— Втор-рая-а-я! — Выстрелы орудий загремели один за другим. Все заволокло пороховым дымом, в ауле занялись пожары. Затем пушки замолчали, послышалось «ура», затрещали выстрелы из ружей…
Артиллеристы банили пушки, когда к батарее подскакал офицер с каким-то мешком поперек седла.
— Браво, Баринов! — вскричал он, осаживая коня. — Блестяще стрелял, дружище! Смотри, что я в этом ауле сцапал…
Он отвязал мешок и осторожно опустил на землю.
— Что это, Ковалевский? — иронически спросил артиллерист. — Вы захватили сокровища Гаруна аль- Рашида?
— Никак нет-с, — Ковалевский сдернул мешковину, и два огромных черных глаза со страхом глянули на русских. — Какова кобылка, господа? Зовут не то Асият, не то Хасият, но надобно объездить…
Но тут его фраза пресеклась, и обладатель живого трофея внезапно рухнул навзничь. Пуля, прилетевшая из-за реки, ударила его точно в лоб.
— Укрыться! — крикнул капитан Баринов, одним рывком втаскивая пленницу под защиту бруствера, защищавшего орудия. И не зря: вторая пуля пронзила воздух точно в том месте, где секунду назад находилась женщина.
— У них, ежели наш брат до бабы коснулся, то бабе не жить, — заметил какой-то бомбардир.
Пехотинцы, бывшие в прикрытии батареи, начали палить по тому месту, где вроде бы скрывался джигит, но без толку. Баринов пригляделся к скале, возвышавшейся над лесистым ущельем, и сказал:
— Вон он, голубчик! Дай-ка, братец, винтовку…
Александр Андреевич приложился, ударил. Тоскливый крик падающего с утеса человека потонул в грохоте горного потока…
Опустив ствол винтовки, капитан Баринов бесцеремонно отодвинул с лица трофейной красавицы угол платка.
Затем я увидел их в церкви среди негустой кучки перешептывающихся мужчин во фраках и женщин в пышных платьях.
— Венчается раб божий Александр рабе божьей Анастасии… — бубнил священник, который тоже испытывал некое смущение от происходившей церемонии.
Этот кадр продержался совсем недолго. Его заменила картинка, на которой появился темноволосый, заметно похожий на кавказца молодой человек в мундире
поручика, держащий на руке кепи. Перед ним стоял бородатый генерал, чем-топохожий на Скобелева, но не Скобелев.
— Мой тяжкий долг, Василий Александрович, сообщить вам прискорбную весть. Отец ваш, подполковник Александр Андреевич Баринов, убит 23 ноября сего 1877 года под Плевной… Мужайтесь.
— Ваше превосходительство, долг чести требует от меня подать рапорт о переводе в действующую армию.
— Похвально. Но в данном случае, господин поручик, я вынужден буду вам отказать. Задание, к которому вы готовились последние два года, слишком серьезно, чтобы пренебречь им под воздействием эмоций. Ситуация такова, что нынешняя война не решит существующих проблем в восточном вопросе. Турция, несомненно, будет побеждена, однако противодействие Англии, Германии и Австро-Венгрии нашим стратегическим усилиям на Балканах и в Закавказье усилится. Вы отлично знаете языки, мусульманские обычаи, ваша внешность не вызывает подозрений. Найти сейчас другого человека для выполнения миссии, которую мы предполагали поручить вам, — задача весьма сложная. Поэтому всякие разговоры о переводе в действующую армию я желал бы более не слышать. Надеюсь, что вы меня правильно поймете, поручик.
Исчез интерьер генштабовского кабинета, возник интерьер купе. Я не видел, куда и мимо каких станций движется поезд, но знал, что это поезд Берлин-Стамбул.
Василий Александрович Баринов, заметно пополневшиий, обросший бородой, в европейском костюме и красной феске с кисточкой, читал «Берлинер тагеблатт» от 24 мая 1905 года. Эту газету «забыл» в его купе неразговорчивый чех, сошедший с поезда в Вене. Под некоторыми буквами острый взгляд Баринова различал едва заметные дырочки, проколотые острием иглы. Помеченные буквы.складывались в слова, а из слов составлялось то, что называется «информацией». Это надлежало запомнить, а газету уничтожить.
В этот момент я, Баринов Дмитрий Сергеевич, вдруг нашел аналогию между собой и этим не столь уж далеким предком. Мы были хранителями информации, неким живым «банком данных». А пользовались ею сильные мира сего…
Дальше в «фильме», который прокручивался у меня в голове, появилась новая сцена.
Генерального штаба полковник Баринов, уже без бороды и фески, в полной форме, при серебряных аксельбантах, беседовал со своим сыном Владимиром, приехавшим в отпуск после ранения. На отрывном календаре, висевшем в домашнем кабинете полковника, значилось 9 декабря 1916 года.
— То, что ты рассказываешь, Володя, очень печально. Здесь, в Главном управлении Генерального штаба, все представляется более оптимистично. Конечно, я постараюсь доложить обо всех твоих наблюдениях, но шансов на то, что удастся каким-то образом изменить положение, — ноль. Ты же понимаешь, что нельзя тебе, допустим, со своим батальоном остановить прорыв неприятельской дивизии.
— Я это понимаю, папа. Ты столь же бессилен, как и я. Но ведь грядет катастрофа. Признаков того, что она надвигается, более чем достаточно. Здесь, в тылу, это еще заметнее, чем у нас в окопах. Тысячи людей, делая вид, что стараются для Отечества, зарабатывают миллиарды, открывают счета в Швеции и Америке, создают всяческие «закупочные комиссии» в Париже и Лондоне, в Харбине и Токио, перекачивают казенные деньги за рубеж. Мы же кормили хлебом всю Европу! Кто вздул цены? Куда делся хлеб? Почему в армию поступают сапоги с картонными подметками, сапные лошади и крупа с мышиным пометом? Я уж не буду говорить, какие слухи ходят о Распутине…
— Распутин, государь, государыня… — покачал головой Василий Александрович. — Это заметные,
