батарее, и стали бить сюда. Ну и свистопляска! Черт побери эти кровавые видения Джонни!»
— А куда ты, собственно говоря… — Сказать «идешь» он не мог, а «ползешь» не хотел.
— К тебе. Закурить, — солгал капитан.
Немцы накрывали в сосняке квадрат за квадратом. Взрывы, взрывы, взрывы. В воронке Галирж и Вокроуглицкий держались вместе.
— Ты здесь в таком дерьме, Джонни, — сказал Вокроуглицкий, — а Станек, наверное, сейчас в Большом театре.
Галирж молчал, делая вид, что эта тема его не волнует, но зависть точила его.
«Наше посольство! Я тут должен при каждом выстреле кланяться до земли да сидеть в воронке в грязи. А Станеку президент будет вручать награду». Галирж ухватился за обнажившийся корень сосны, чтобы не скатиться на дно воронки, где стояла вода.
— Как ты думаешь, Джонни, Станек после войны уйдет из армии или нет?
Галирж глубоко затянулся:
— Ирка непрактичный, он определенно сядет за парту в консерватории.
— Значит, ты полагаешь…
— Погоди! Музицирование — вот как он представляет свою жизнь, но он знает также, что наша главная забота будет состоять в том, чтобы сохранить мир, а для этого нужна армия — сильная, хорошо организованная. Ирка это принимает близко к сердцу, так близко, что может отказаться от своей мечты и остаться в армии.
— Мне это тоже приходило в голову.
— И сдается мне, что вы рука об руку пойдете не только по армейской линии. Говорят, что ты уже сейчас здесь обхаживаешь коммунистов. Удивительно, Ота, что у тебя еще нет партийного билета.
— А что? Мне их программа по душе.
— Куда ветер, туда и ты.
— Было бы странно, если бы в компартию хотел вступить ты. Но я… Что ж тут удивительного?
Капитан должен был признать справедливость его слов: сам Галирж сформировался как сторонник Града [14], тогда как Ота никогда раньше политикой не занимался.
— Ота, — сказал он, — ты слишком спешишь! Видно, считаешь, что после войны ослабнет наше влияние и усилится влияние коммунистов. Но и англо-американская армия тоже пробьется до самой Праги!
Галирж размечтался: «Войска западных союзников будут тоже освободителями. И с ними вернется наше правительство, президент, министерство, мой тесть. Мы будем сильнее».
— Ты представляешь, например, как Ирка поднимается в гору: собирает награды, братается с русскими, едет в Москву! Но не начало ли это падения?! — Галиржа вдохновляла эта мысль. — В гору пойдет тот, кто сохранил верность…
— Понимаю! — сказал Вокроуглицкий. — Ты хочешь напугать меня: мол, вся моя карьера полетит к чертям. Но если твой Бенеш протягивает руку красным, почему не могу и я? — От быстрой речи сигарета прыгала в его губах. — Получается, что ты, Джонни, принципиальнее самого президента, честь тебе и слава, но ты и консервативнее его. Политика требует гибкости, иначе тебя ждет то, что ты предсказываешь мне.
Галирж молчал. Вдруг совсем близко он услышал голос штабного адъютанта:
— Пан капитан! Пан поручик! Это вы?
Они вздрогнули. Слышал ли адъютант, о чем они говорили? Решили не отвечать.
— Кто там? Стрелять буду! — Адъютант выкрикнул пароль: — Танк!
— Тыл, — ответил Галирж отзывом. — Ты спятил? Это ж мы!
Солдат взволнованно докладывал: они должны собраться и выйти к дороге за лесом, где их будут ожидать машины. Галирж и Вокроуглицкий вылезли из воронки.
— Где мой связной? — спросил Галирж.
Солдат помрачнел:
— Здесь, пан капитан. Залез в ваш спальный мешок.
— Ну и нахал! Спит, конечно?
Голос солдата стал вдруг приглушенным:
— Да. Вечным сном.
Галиржа затрясло. Совсем недавно там лежал он.
Президент приколол к кителю Станека орден.
— Поздравляю вас, пан надпоручик. — Маленькая рука сжала руку Станека. — Как вам служится?
До Станека едва доходил смысл слов. Заикаясь, он проговорил:
— Спасибо… Так… хорошо, пан президент.
Президент со своей свитой удалился. Станек все еще стоял по стойке «смирно». Услышал громкий шепот Рабаса:
— Оратор из тебя, Моцарт, неважный!
Вечером съехались гости. Огромный зал чехословацкого посольства гудел. Станек с восхищением смотрел на светлый, цвета слоновой кости, рояль с золотыми ампирными украшениями. Наверное, какая- нибудь великая княжна музицировала на нем. Пиапист во фраке ударил по клавишам. Мусоргский! «Тоже военный и композитор», — подбадривала его в свое время мама. Станек засмотрелся на пианиста. С восторгом слушал его виртуозную игру. «Так я никогда не смогу! — сжимал и выпрямлял он пальцы — негнущиеся, жесткие, твердые. — Если Рабас не может такими рисовать, то как же я смогу играть?» На душе стало тяжко. Он начал продвигаться к дверям. Пока он был на фронте и с Яной, он верил, что все наверстает. Здесь же, оказавшись лицом к лицу с великой музыкой, он терял эту веру. Станек вышел в соседнюю комнату. Увидев сидящего за столиком Рабаса, тяжело опустился рядом. Рабас налил ему кахетинского.
— После каждой рюмки ты этажом выше. Глотни, Я уже на седьмом. Тебе надо поработать, чтобы меня догнать.
Станек слышал только последние слова. Догнать!
— Никогда уже не догоню, Карел. Никогда. — Он отпил из бокала и взволнованно продолжал: — В мои-то двадцать шесть? Что я могу? Бренчать на фортепьяно вот этими грубыми пальцами! Посмотри на них! Видишь? — показывал он Рабасу. — Из олова, как а твои! А сочинять? Пара дилетантских композиций, больше ничего! — Взволнованный тон сменился унылым: — Война украла у меня молодость. Я не шесть, а одиннадцать лет потерял! Понимаешь это? Целых одиннадцать лет!
— Оставь ты эти подсчеты, Иржи, — отмахнулся Рабас. — У нас ордена на груди, а ты ноешь. — Рабасу была жаль Станека. Он знал, что тот говорит горькую правду, но хотел умерить эту горечь. — Ты вернешься к своей музыке, вот увидишь!
Станек взорвался:
— Как я могу вернуться в молодость? Как? Я должен начинать с того, с чего начинают в пятнадцать лет.
— Ты сможешь, Иржи, — уверял его Рабас. — Я верш в тебя!
— А я в себя уже не верю! Война поглотила меня целиком.
Рабас сочувственно погладил его руку, но сказал твердо:
— Не говори так! Ты не должен стать вторым Рабасом!
— Я уже стал им. Война отняла у меня музыку. Я разбит, опустошен. Вот как мне служится, пан президент!
Из зала донеслись аплодисменты. Из дверей выходила публика. Зал готовили к танцам. С пола убрали ковры. Музыканты рассаживались вокруг белого рояля.
В траншее у дороги за лесом оба разведчика пригнулись. За дорогой расстилалось широкое ровное поле. Белизна снега оттеняла тьму. Снаряды, падавшие раньше в лес, разрывались теперь в поле.
Галирж заметил вдалеке на белом поле белую фигуру. Она понемногу росла, приближалась. Солдат? Один? Человек шел с трудом, проваливаясь в снег. Галирж затормошил Вокроуглицкого:
