Мариенка
Было это в сорок четвертом году неподалеку от Тройского Светого Крижа. Мы с партизанским отрядом отступали в горы, а вокруг нас всюду были немцы. Вчетвером спустились мы в тумане в долину, где был враг, скрытый осенними ненастными сумерками. Шли молча, держа палец на курке. Главным в четверке был Эдо, мой товарищ.
И мы на них наткнулись.
Их патрульный крикнул, и крик его разнесся далеко-далеко, а затем грянул первый выстрел. Мы бросились в разные стороны и открыли ответный огонь. У них заработал легкий пулемет, но мы пошли вперед, и они стали отступать. Их пулемет замолчал.
В темноте я споткнулся о человека, лежащего на дороге. Это был немецкий солдат.
— Камарад, — позвал он слабым голосом, — подойди, камарад…
Я осторожно наклонился над ним. Помочь ему уже никто не мог: пули попали в живот. Он прошептал:
— Не оставляй меня мучиться!
— Нет, — сказал я. — Ваши вернутся. Найдут тебя тут.
— Пристрели, бога ради… если ты человек. Ах, почему ты не хочешь этого сделать? Прошу тебя… пожалуйста…
Не первый месяц был я разведчиком. Мне кажется, что я мог бы быть только разведчиком, несмотря на то что это опасное ремесло, и мог бы быть им бесконечно долго, потому что люблю жизнь. Я доказал это. Я тогда внимательно присматривался к окружавшим меня людям, работавшим в разведке. В чем-то они были очень схожи. Многие из них бравировали опасностью, просто невероятно бравировали, до безумия! Но за этой бравадой они скрывали свою любовь к жизни. Их истинное отношение к жизни проявлялось лишь тогда, когда они получали в бою ранение или когда им приходилось где-нибудь в лесу пережидать операцию, мучиться с нами в тяжелых маршах, изнемогая, бороться с лихорадкой, находясь между жизнью и смертью. Какие это были люди! Они умели побороть даже смерть, вырвать ее из своего тела, отогнать ее от больничной койки. Но когда оружие снова оказывалось в их руках, жизнь для них опять будто бы не представляла никакой ценности. И при этом все мы мечтали об одном — о жизни после войны… Немец жить не хотел.
— Не вернутся, — стонал он, — наши не вернутся… Ах, боже, так умирать… ты не медли…
Я нажал на спуск.
Мы стали отходить вверх по склону. Где-то высоко над нами проносились шальные пули. Возвращались мы втроем. Эдо остался там, недалеко от мертвого немца. Его сразили из пулемета в самом начале перестрелки.
В лагерь мы добрались в час ночи, усталые и голодные. Воздух был сырой и промозглый; дышалось трудно. Я вошел в палатку командира и доложил о прибытии. Могучая фигура командира горбилась под низким потолком. На соседней койке спал, полуоткрыв рот, комиссар.
— Ну иди, — сказал командир, — выспись. Скоро пойдет дождь.
Потом он подтянул карту себе на колени и склонился над ней, держа желтоватую свечку в руке.
Я вышел из палатки командира и направился к своей. Осторожно нащупал в темноте свое ложе и с глубоким вздохом растянулся на нем. Но едва я это сделал, как сразу же спохватился. Что-то показалось мне странным, но я не сразу понял, что именно… И вдруг до меня дошло: я никого не слышал рядом с собой. Место Эдо было пустым. Неужели он сейчас не шевельнется в темноте и не спросит: «Это ты, Енда?»
Я ждал этих слов, но так и не дождался.
Уснуть мне не удалось. Голод напал на меня и начал так терзать, что я поднялся и стал искать сначала вокруг себя, а потом и на постели Эдо хоть кусок хлеба. Я хорошо знал, что поиски эти совершенно напрасны, но все-таки искал долго и упорно, как будто от этого зависела вся моя жизнь. Нигде ничего не было.
Минуту я сидел неподвижно. Потом решил пойти в медпункт попросить хлеба. Осторожно, выбирая дорогу среди камней и стволов, шел я к центру вырубки, вокруг которой расположился наш лагерь. Там, под старым буком-великаном, было Мариенкино царство.
Было половина второго.
Мариенка еще сидела у входа в одну из трех палаток (это была ее палатка, в другой находился медпункт, в третьей отдыхали наши раненые). Пристроившись на ящике, она куталась в наброшенную на плечи длинную шинель с поднятым воротником.
— Это я, Мариенка!
— Енда? — отозвалась она.
Узнала меня. Я сел с ней рядом.
— Есть хочется, Мариенка, — сказал я.
Она тут же встала и ушла в свою палатку. Я смотрел ей вслед. Как это было прекрасно — каждый вечер снова и снова встречать ее. В этом для меня была скрыта какая-то огромная, торжественная уверенность. Теперь я только слышал ее тихие шаги, такая кругом стояла тьма. Она была маленькая, крепкая, с длинными волосами, по-деревенски закрученными в тугой узел, с хрипловатым голосом (все этот вечный холод) и большими глазами на смуглом, необыкновенно тонком лице.
Она находилась среди нас почти год. Я это знаю точно — мы тогда проходили Костоляни, там она к нам и присоединилась. С той поры нас всегда ждали ее ласковый взгляд, улыбка, а то и поцелуй в щеку, когда мы возвращались после боя или перестрелки. Если же кто-то из нас при этом получал ранение и мы от боли яростно крушили все, что попадалось под руку, ее ладони были мягкими, успокаивающими.
Все испытывали к ней симпатию. А я ее любил.
Знали об этом только мы с ней. Но мы находились в партизанском отряде, шла война, и Мариенка была среди нас единственной женщиной. Наш маленький секрет и составлял все наше счастье…
Между тем она принесла хлеба и немного солонины и снова уселась на свое место. Мы были одни. Она чуть-чуть склонила голову к моему плечу, и мне вдруг стало от этого нестерпимо тоскливо. Я изо всех сил сжал хлеб, я давил его, как врага, а во рту чувствовал странную горечь.
— Ешь, — сказала она с тихой настойчивостью, будто угадав мои мысли.
Только когда я вынул из кармана нож и начал резать и есть пищу, она спросила шепотом:
— Как там было? Трудно?
— Эдо убили.
— Эдо, — повторила она почти беззвучно. — Ах, беда… И у меня тоже… почти час назад…
— Кто?
— Мишко.
Счастлива та часть, где есть свой Мишко! Неважно, велик он или мал ростом, блондин или брюнет. Важно, что он всегда выглядит свеженьким, как из бани, поет и играет даже тогда, когда другие совсем пали духом, и так умеет всех расшевелить, что и не хочешь, а приободришься.
Наш Мишко умер от тяжелого пулевого ранения. Пять ночей просидела над ним Мариенка, пять ночей помогала ему вести последний бой. Пять тяжких кругов прошел наш гармонист и танцор, и все же напоследок сыграла ему смерть свою музыку и закружила так, что уснул он непробудным сном.
Слабый порыв ветра зашелестел листвой. Мариенка задрожала. Я легонько положил ей руку на плечи. Она всхлипнула и внезапно уткнулась мне в грудь. Я встал.
— Тебе надо пойти лечь, Мариенка. Тебе надо поспать.
Она держалась за полу моей шинели, как это делают маленькие дети, и глядела на меня снизу вверх. Сердце мое забилось с такой силой, что я испугался, как бы она его не услышала. За нее я боялся. Немцы держали нас в кольце, начиналась охота, как на лису, длительные переходы без отдыха и воды, трудные даже для самых крепких мужчин… А она, как дойдет она? Я заколебался: может, сказать ей, в какой ситуации мы оказались?
Она все еще сжимала полу шинели. Держала ее молча, не шевелясь.
— Мариенка… — сказал я.
— Подожди здесь, — ответила она. Потом поднялась, подошла к палатке, откинула полог у входа и снова опустила его за собой.
