пустая. Женщина сидела рядом с Муром. Одной рукой он обнимал ее, другою, со стаканом, вздымал высоко и говорил:
– Черчилль? Э грейт мэн! [19]
Финик благодушно кивал головой. Женщина смотрела на Мура по-прежнему неотрывно. А он продолжал:
– Рузвельт? Э грейт мэн.
Урс подсел к столу и налил себе самогона. Мур снова поднял стакан и возгласил:
– Сталин? Э грейт мэн.
– А Гитлер? – вдруг спросил Финик.
– Гитлер? – переспросил Мур. – Гитлер – о!
Он похлопал себя между ногами. Урс захохотал. Англичанин радостно присоединился к нему. Финик оставался мрачен.
Урс вдруг сделался серьезен, точно с него соскочил весь его хмель. Он сказал задумчиво, вертя в руке стакан:
– Хотел бы я знать, просыпается иногда в Гитлере нечто вроде совести? И вообще есть ли какое-нибудь нутро у этого диктатора, сокрушается ли он о горе, которое принес миллионам людей? А? Как ты думаешь, Мур?
И так как летчик не отвечал, Урс ответил сам себе:
– Нет, конечно. Не сокрушается. Во всяком случае, при дневном свете. Но, как все люди, он должен спать. Верно? И вот во сне, над которым он не властен…
– Не властен? – повторил Мур, заинтересовавшись разговором.
– Да! – грохнул кулаком по столу Урс.
Бутылка покачнулась. Женщина подхватила ее и сердито посмотрела на Урса.
– Ну, поехали! Пью за погибель Гитлера! А ты что ж, Финик? Или тебе тост не по вкусу?
– Не, тост правильный. Дельный тост. Только ты скажи мне, кто нам заплатит за наши прошлые муки, когда Гитлер залез до Волги и Кавказа?
– А ты не вороши это. Сейчас не момент об этом трепаться. Сейчас у нас народный фронт. Объединение! Понял, дурья твоя голова?
– Это ты набрался занятных словечек у иностранцев, – хмуро пробормотал Финик.
– Да ты что! – рассердился Урс. – Какие иностранные словечки? Кто эту Комету тянет? Не я ли, русский? Я из северных, из архангельских. Чистая кровь.
– Слушай, Урс, – сказал Финик удивленно. – Чистая кровь? Это ты про что? А? Ты надрался. Мысленное ли дело, такое понес? Это из тебя сивуха рычит. – Он вдруг добавил на довольно чистом английском: – Не is drunk, isn't he? [20]
Мур не отвечал. Положив голову на плечо женщины, он спал. Она смотрела на него с какой-то строгой нежностью.
Она лежала наверху, на чердаке. Мур разостлал на соломе свою бэттл-дресс [21]. Они молча разделись. Она ежилась под щекочущими уколами соломы и тихонько посмеивалась. Он ткнул себя в обнаженную грудь и несколько раз повторил:
– Реджи! Реджи!
Она поняла и, положив его руку к себе на грудь, сказала:
– Вильгельмина…
Он вздрогнул от прикосновения к ее горячему телу и сказал прерывающимся голосом:
– Какое длинное имя…
Желание снова накатилось на него с непреодолимой силой. Тусклый свет лился сквозь маленькое чердачное окно. Он оторвал свои губы от ее губ, и стоявшие внизу, в комнате, снова услышали их голоса.
– А я думала, англичане рыжие, а ты смуглый. Мур что-то пробормотал. Финик шепнул:
– Как же они разговаривают? Она же ни в зуб ногой по-английски, а он по-фламандски.
– Язык любви, – коротко ответил Урс. – Втюрилась баба.
– Так она ему в матери годится. Фу!
– Что делать! Истосковался…
– Неладно, – сказал Финик огорченно. – Ему что – баловство в дороге, а она по-серьезному.
– Ну уж по-серьезному.
– Думаешь, прикидывается? А в общем, наплевать. – Финик пожал плечами.
Урс откинул тяжелую голову и заговорил, глядя в потолок, как всегда, когда он размышлял вслух:
– Нет, это не притворство, это искренне. Но, конечно, и притворство тоже. Постой, не спеши осуждать ее за лицемерие. Это притворяется не она. Это в ней притворяется то, что хотело приманить Мура. Это военная хитрость великого Инстинкта. А она сама тут ни при чем. А когда Мур вырвется из ее плена, любовь повернется к нему своей черной стороной. И он увидит, что эта женщина совсем другая, некрасивая, старая,
