прежде чем повернуть к Рагнару, я увидел, как ее лицо залила краска.
– Это могло быть все, что угодно. Например, старики. Одно время он был одержим старыми людьми. Ездил по домам для престарелых, разговаривал со стариками, это продолжалось несколько лет. Он ведь сделал о них фильм. Как этот чертов фильм назывался? Не помню. Он был помешан на Бобе Дилане. В разные периоды. На Джиме Моррисоне и The Doors. На Рембо.
– Кто этот Рембо?
– Артюр Рембо, французский поэт. Когда твой отец выпивал, он часто говорил о Рембо. По Рембо он тоже сходил с ума.
– И что в нем такого особенного, в этом Рембо?
– Я Рембо никогда не понимал. Не видел в его стихах ничего особенного. Забавные, конечно.
– Чем же они забавные?
– Так их воспринимали в семидесятые годы. Понимаешь, смятение чувств. Богемная жизнь. Все должны были читать Рембо. Считалось, что это лучшее из всего, что когда-либо было написано. Я этого не понимал.
– Ты должен много знать о нем, о Рембо. Ведь ты работаешь в издательстве, и вообще…
– Я мало что о нем знаю. В двадцать один год он перестал писать стихи.
– И даже для себя не писал?
– Не знаю. Никогда этим не интересовался. Твоего отца занимало, как менялся язык Рембо. В письмах домой, матери и сестрам, он писал, как торговец. Короткие фразы. Конкретные и как будто холодные. Каждая фраза – это смертный приговор. Твой отец считал, что для Рембо писать стихи означало попытку превратиться в другого человека.
– Ты думаешь, за него писал стихи кто-то другой?
– Почему тебя это интересует? Я не знаю. Может быть, он вбил себе в голову, что ему следовало быть другим. Жить другой жизнью.
– Я сегодня разобрал чулан в подвале. Нашел там массу интересных штуковин. Пластинки, книги. Конечно, это глупо, но, когда я увидел все эти старые вещи, я начал искать что-то… может, какой-то знак… Ты понимаешь?
– Рембо ездил по Европе и предавался безделью. Потом поступил наемником в голландскую армию и уехал в Африку. Там он дезертировал. И исчез. Никто не знает, чем он занимался несколько лет. Потом он начал торговать оружием и рабами. Был крутым бизнесменом. В Африке у него начался рак кости, и ему пришлось ампутировать ногу. В Париж он вернулся уже полным инвалидом и умер мучительной смертью. Ему было всего тридцать семь лет. Вот и вся биография Рембо. А ты думал? Забудь об этом, Кристофер. Твой отец исчез. С этим уже ничего не поделаешь. Я бы на твоем месте постарался выкинуть все это из головы. Придумай себе для размышлений что-нибудь другое. Слишком много задумываться вредно…
– Я – другой?
– Так писал Рембо.
По дороге домой я зашел к букинисту и купил стихи Рембо. Я читал их и пытался представить себе, как отец выглядел в 1970 году. Тогда ему был двадцать один год. Столько же, сколько Рембо, когда тот бросил писать стихи. Я вспоминал фотографии отца в юности, его вихрастую голову. Год спустя он уехал во Францию, чтобы изучать там документальное кино. Я не знал, что он интересовался французской литературой еще то того, как уехал в Париж. Об этом он мне никогда не говорил.
Низкое солнце, зеленая ночь, глаза моря.
Мистический страх.
Ребенок стоит на коленях и смотрит на лодку, качающуюся на волнах.
Я одолел всего несколько строк из Рембо и был вынужден отложить книгу, голова раскалывалась, слова выгнали меня из дому. Я стоял в саду и курил. Передо мной были свалены в кучу все вещи из чулана в подвале. В темноте они отбрасывали треугольные тени.
Роберт Аск. У меня есть единокровный брат по имени Роберт Аск. Я могу пойти домой, поднять телефонную трубку, набрать несколько цифр и соединиться с моим единокровным братом, которого никогда не видел.
Я сидел в саду на старом кухонном стуле и смотрел на стихи Рембо, но так и не смог дочитать до конца ни одного стихотворения. Мне не хватало терпения, эти стихи раздражали меня. Я чего-то не понимал в Рембо.
Слова ускользали от меня; едва я начинал угадывать смысл, как он тут же ускользал от меня, стих изворачивался и исчезал.
Понять Рембо невозможно.
Я выпил три стакана виски из маминых запасов, потом вдруг отложил Рембо, вернулся в дом, подошел к телефону и набрал номер. Он ответил после третьего звонка.
– Роберт слушает.
Потом уже я вспоминал, что он нисколько не удивился, когда я объяснил ему, кто я такой и почему позвонил. Он все знал, подумал я. Потом: нет. Не знал. Потому и говорил так, словно я был его коллегой, позвонившим ему из конторы, чтобы спросить о каком-то контракте. Впрочем, не знаю. Я ходил по дому, выпил несколько рюмок виски, постоял в саду, покурил, мысли мои кружили по спирали. Наконец я взял у матери таблетку снотворного и забрался в постель.
Утром голова у меня гудела от химии. Горячий и холодный душ вперемежку вывел меня из этого состояния. Потом я на трамвае поехал в город.
Мы договорились встретиться у «Паскаля» – кондитерской на Драмменсвейен. Так предложил Роберт. Почему ему захотелось, чтобы мы встретились в кондитерской? Меня это отчего-то встревожило.
Когда трамвай остановился у американского посольства, я уже полным ходом репетировал свою новую роль. Я смотрел в стекло на свое отражение и примеривал подходящее выражение лица. О том, как мне следует войти. О том, что естественно, а что – неестественно. Должен ли я прямо подойти и крепко обнять своего единокровного брата, выразить, так сказать, братские чувства? Я даже пытался представить себе его запах. Из этого ничего не получилось. Я не могу обнять его. Это противоестественно. Ведь я его не знаю. С какой стати я буду обнимать его? Можно изобразить на лице некоторую отчужденность, ограничиться хитрой усмешкой. Сказать: привет! Прибегнуть к иронии: как забавно! Я хочу сказать, как забавно, что мы встречаемся в кондитерской, братья, которые никогда не видели друг друга. Разве тебе это не кажется забавным? Для таких встреч нужна особая телепередача.
Только войдя в кафе, я понял, что пришел слишком рано. На Драмменсвейен я даже не взглянул на часы. Это был промах. Я пришел слишком рано. Мне следовало прийти точно, минута в минуту. Прийти слишком рано на встречу с единокровным братом, которого ты никогда не видел, даже на пожелтевшей фотографии в фотоальбоме, – это промах, непростительный промах.
Он не сидел за столиком у окна, как я себе это представлял, там сидела элегантная пожилая пара и делила один кусок торта на двоих. Они склонились над столом, сблизив головы и не отрывая глаз от торта. Все было не так, как я себе представлял. Моего единокровного брата еще не было в кафе, и мне пришлось найти себе столик в другом зале. Я заказал минеральную воду и пытался вспомнить, как я решил держаться, но все вылетело у меня из головы. В кондитерской было полно народу – матери с детьми, мужчины в джемперах, две молоденькие девушки. Официант вертелся между столиками. Пахло кофе и шоколадом.
Я сидел и думал, как же мы узнаем друг друга. Мы не договорились об этом по телефону, полагая, очевидно, что единокровным братьям ничего не стоит узнать друг друга по внешности. Но ведь я не знал, что его еще не будет в кафе. Я начал осматриваться по сторонам, мой взгляд фотографировал вход, столики и двери, ведущие к уборным.
Наконец в дверях показался мужчина в недлинном синем плаще, и я сразу понял, что это он.
У него было родимое пятно.
У него на щеке под левым глазом было родимое пятно.
Не больше булавочной головки.
