Он плавал в луже, разлившейся на полу, тот мальчик. Ему было не больше четырех или пяти лет, но он плавал в луже, поглядывал на меня и махал рукой. Он плавал по кругу. Светловолосая голова то скрывалась в воде, то снова выныривала на поверхность. Я стоял у края лужи и не смел сделать ни шага. Присел на корточки. Меня сжигало любопытство. Где его лицо? Мне нужно было увидеть его лицо. Узнать, кто он. Я же видел только улыбку под светлым чубом. Может, у него нет лица? Может, оно стерлось? Мне захотелось его окликнуть, но я сдержался. Мой голос мог испугать его. Он был такой маленький. Лет пять, не больше. Он мог испугаться, если бы я окликнул его. Он делал круг за кругом. Махал и улыбался. Лица его я не видел. Вода была черная. Рядом с мальчиком плыл угорь. Он обвился вокруг руки мальчика. Неожиданно мальчик поднял угря вверх и выбросил из воды. Угорь извивался у моих ног. Я не спускал глаз с его маленькой головки. Угорь открыл рот и заговорил со мной.
Свет поблек, контуры комнаты стерлись, стены приблизились друг к другу.
Подвал был замкнутым миром.
Помню, я подумал, что в нем есть что-то грозное. Что-то, чего следует опасаться. Но мне не было страшно. Я думал о дружелюбии бетонных стен. О сладком холоде.
Осколки стекла и обломки пластмассы валялись на полу, образуя какой-то детский узор. Я лежал и смотрел на него. Искал в нем знак чего-то знакомого, какой-то след, смысл.
Ничего угрожающего в комнате не было.
Дружелюбие стен.
Сладкий холод.
Потолок был безымянный и бесформенный.
– Кристофер…
Роберт нагнулся над диваном. На нем была белая майка. Он выглядел свежим. Мне было холодно. Я попробовал встать с дивана, но сил у меня не было.
– Я снова ухожу, сейчас, – сказал он.
– Что?
Я сумел чуть-чуть приподняться. Он стоял всего в полуметре от меня. Склонившись над диваном. Он сказал:
– Отец просил передать тебе привет. Ему жаль, что он не смог прийти. У нас с ним важная работа. Просил передать тебе привет.
На мгновение его фигура как будто потеряла очертания, он раскачивался взад-вперед, я снова откинулся на диване.
– Увидимся позже.
Больше он ничего не сказал. Глаза занимали все лицо, зрачки были большие, как колодцы, я сполз с дивана.
Лежал и барахтался на полу.
Он подошел к письменному столу, постоял перед остатками компьютера. Покачал головой.
На полу лежал осколок от монитора, мне удалось дотянуться до него. Роберт наклонился ко мне и хотел что-то сказать.
Его крик донесся до меня словно издалека. Он упал и пытался вытащить из ноги осколок. Из раны в голени хлестала кровь.
Теперь я сумел встать на ноги. Качаясь, подошел к двери. Открыл ее и вышел в темный коридор.
Из подвала доносился его крик – глухая боль между бетонными стенами.
Я вскарабкался по лестнице и вышел на улицу.
Было темно, почти ничего не видно.
Сигналил автомобиль.
Не помню, как я добрался до гостиницы.
22
Гостиница «Гранд-отель» находилась на Стабеллс-гате, почти на вершине холма.
Это было, как говорят, старинное, уважаемое заведение. Построенное в незапамятные года, фасад и номера являли собой классический континентальный буржуазный стиль, который здесь, в Хёнефоссе, городе еловых лесов, был не совсем уместен.
Проснувшись, я увидал под потолком люстру, скользнул глазами по пестрым обоям и вазе с цветами, стоявшей на дубовом комоде, и сразу вспомнил, что здесь жил отец. Он говорил об этом. На видеокассете. Говорил, что он поселился в «Гранд-отель», чтобы пустить Гюнн пыль в глаза. У него не было на это средств. Гостиница и теперь была весьма дорогая, но тогда, без сомнения, она была еще дороже.
Как я смог добраться до портье, спросить номер, занять его, принять душ и лечь, этого я не понимаю.
Но я не думал об этом.
Я лежал и оглядывал номер, пока меня не отвлек свирепый голод, терзавший мой желудок.
В ресторане, находившемся за стеной моего номера, мне подали лосиный бифштекс. Я выпил три стакана красного вина и старался не думать о подвале, Роберте и мальчике, плававшем в луже.
Опять принял душ. Заснул. Проснулся и снова подивился, что нахожусь в «Гранд-отеле». В этом роскошном номере.
Старомодном, думал я.
Два дня я только ел и спал. Медленно, волнами, ко мне возвращались силы.
Я проснулся, голова была ясная, нигде ничего не болело, свет бил в глаза. Сна не было и в помине, мне стало не по себе, и я снова закрыл глаза. Иначе мир вступает через глаза строевым маршем и полчища деталей начинают в голове военные маневры.
Через портье я заказал завтрак в номер, и горничная принесла мне бутерброд с креветками. Я все время лежал. Встретиться с ней глазами я не решался. Заговорить с кем бы то ни было казалось немыслимым. Что это за игра? Я не знал, каких слов она ждет от меня. Что вообще говорят люди? Что должен сказать я? Как только дверь открывалась, говорить становилось невозможно. Слова плавились в горниле рта. Глаза блуждали по стенам, по всему и ни по чему в частности.
Через три дня я вышел из гостиницы, купил в киоске газету и прочитал ее на скамье на торговой улице. Я не отвечал на взгляды девушек, которые поглядывали на меня с соседней скамейки. Не помню, что я читал, – фразы выплывали из тумана и уплывали в туман. Но мне было приятно сидеть там, читать об участниках спортлото, об американской внешней политике и различать в безымянной толпе, скользившей мимо, отдельные фигуры.
Я лежал и дремал в своем великолепном номере. Бродил по коридорам, вернее, крался по ним. Заглядывал в гостиные, в комнаты, если двери были приоткрыты. Где жили Гюнн и отец? Здесь? Или там? В том номере?
В голове звучало множество голосов, но я знал, что они говорят, не слушая друг друга; они кудахтали, кривлялись, передразнивали. Я знал, что в голове должен звучать только один голос.
Пусть кудахчут.
Они кудахтали о том, что никогда не кончается: о насилии и удовольствии, разрухе и порядке, о бесконечных звуках, о фразах, вмещавших в себя все, что ни есть на свете, о мыслях, которым нет конца.
Я был типографской машиной, выдающей полосы без начала и без конца.
Неожиданно я заснул, а проснулся почему-то под кроватью, где я лежал, уткнувшись лицом в сетку кровати.
Есть граница тому, что никогда не кончается.
Я знаю, где-то есть место, где нет ни звуков, ни голосов.
Я лежал под кроватью и думал о дружелюбии подвала.
Роберт склонялся над диваном и говорил:
– Я опять ухожу, сейчас.
У него было грустное лицо.
– Отец просил передать тебе привет.
Я лежал под кроватью и плакал.
Все кончилось.
