просверленные капелью до самого дна. Под стеклянистым снегом, с мокрым шелестом ссыпавшимся на тротуар, обнаружились, против ожидания, не побитые тазы, но холоднющий чемоданчик с большим количеством разбухшей фотопленки, а также четыре связки особого рода открыток, где благородная старая дама, облагодетельствовавшая Крылова, представала послевоенной красавицей с очаровательными ямками на щечках, словно тронули десертной ложкой взбитые сливки, и совершенно бесстыдным маленьким телом, которым она увлеченно занималась перед камерой, словно восхитительной игрушкой.
Так убежище, терзая Адама, требовало Евы. Эти муки прекратились только с появлением Тани, от которой Крылов приходил опустошенный и засыпал с ощущением, будто тело его испаряется и на подушке остается лишь цветной тяжелый мозг да два глазных яблока, в которые ввинтили по калейдоскопу. Зато он понял странную вещь: на территории, где может что-либо происходить только по его осознанной воле, в результате ничего не происходит. Во внешнем мире, где Крылов, испытав к незнакомой женщине чувство неожиданной силы, подпал под некий высший произвол и гонялся за Богом по городу, точно сумасшедший папарацци, все светилось и дышало жизнью, каждый день мог принести и счастье, и крушение надежд – а на суверенной его территории шли, казалось, только самые простые физические и химические процессы. Все остальное приходилось делать вручную. Сам себе подавая одеться, сам себе наливая какао из кривой, пригорелым бархатом устеленной кастрюльки, Крылов словно что-то нарочно подстраивал, словно перед кем-то неумело актерствовал.
Собственная свободная квартира стала для Крылова неослабевающим соблазном. Не раз и не два, натыкаясь на отсутствие в окраинном районе гостиниц или вынужденно попадая в уже знакомое заведение, украшенное плюшевыми креслами цвета вареной свеклы и нелюбезной женщиной-администратором с тонким красным ртом, похожим на школьную отметку, он едва удерживался от того, чтобы повезти Татьяну попросту к себе. По условиям игры любовникам не только не следовало, но прямо запрещалось впускать друг друга в свою реальную жизнь. Но убежище, так же, как и Таня, не имело отношения к реальности Крылова. Из-за того, что тайна его получалась двойной и он утаивал квартиру только для себя Крылова мучило чувство вины. Часто, ощущая вкус болезни на холодной и влажной Таниной коже, наблюдая, как она сплошь оклеивает стертые ноги полосками пластыря, он мысленно крыл себя последними словами. Татьяна, напротив, относилась к своим физическим немощам с неестественным равнодушием.
– Ты любишь, как женщина, – сердито говорила она, когда у Крылова невольно наворачивались слезы от ее клекочущего кашля в спекшийся платок.
– Я боюсь, что ты надорвешься, – оправдывался Иван. – Разболеешься и однажды не придешь, что тогда?
– Не сомневайся, приду, – угрюмо отвечала Татьяна, дыша после приступа кашля, будто после забега на пять километров. – Если бы могла не приходить, давно бы это сделала.
– Зачем мы все это затеяли? – сокрушенно бормотал Крылов, наблюдая, как Таня сноровисто расставляет по голой гостиничной ванной свои походные флаконы геля и шампуня, вымазанные в собственной мякоти, будто перезрелые фрукты. – Нам стоило бы…
– Только не начинай! – страдальчески морщилась она, присаживаясь на одну из двух скудно застеленных кроватей. – Тебе отлично известно, что иначе быть не может. Давай держаться подальше друг от друга и помнить, что от добра добра не ищут. Запомни: реального, живого человека никто не любит. Потому что реальный и живой для этого непригоден.
– Я бы, ты знаешь, попробовал, – высокомерно отвечал Крылов, глядя сверху вниз на то, как женщина, путаясь в сборчатых юбках, расстегивает прилипшие к ногам килограммовые босоножки.
А кто ты, собственно, такой? Мистер Совершенство? – в минуты раздражения в голосе Татьяны прорывалась вся усталость, что накопилась за месяцы скитаний по городу, иногда казавшемуся бесконечным. – Хочешь, сформулирую? Ты – большой подросток, который почему-то думает, будто в кармане у него миллион долларов или как минимум волшебная палочка. Ты как будто все время нарываешься, уверенный, что есть неевклидово решение всякой проблемы и что ты-то его и найдешь. А на самом деле ты ни к чему не готов, как всякий обычный, нормальный человек. Видишь, я и так слишком много понимаю про тебя, не хватало мне еще о чем-то узнавать.
– Ну ладно, сегодня не будем, – покладисто соглашался Крылов, уже сосредоточенный на мелких пуговках и кусачих крючочках.
Он бы, может, и настоял на своем, если бы не связка таинственных ключей, которую Татьяна подарила ему с неизвестной целью – вряд ли просто для того, чтобы его подразнить. Их Крылов всегда носил с собой, и металлическая гроздь на дне кармана парусиновых штанов чувствительно била его но ноге. Два из четырех ключей со сложными бородками, напоминавшие скелетные кристаллы-дендриты из коллекции Анфилогова, явно относились к дорогим высокоточным замкам, два других – похожий на букву «ер» и похожий на обыкновенный гвоздь – отпирали что-то незамысловатое. Возможно, это были разные помещения – но, скорее всего, вторая пара принадлежала внутренним дверям квартиры, из тех, что, обитые дерматином, напоминают старые диваны, а первая открывала сейфовую дверь – и покруче, чем та, на какую раскошелился Крылов. Магнитная пластина с ледяными зернышками чипов говорила о том, что подъезд контролирует компьютер. По всему, квартира Татьяны относилась к жилью довольно высокого класса – что никак не соответствовало бедности ее фольклорной, словно овощными соками крашенной одежды. При этом, несмотря на наличие мужа, что-то подсказывало Крылову: если бы Татьяна решила устроиться как проще и прекратить эксперимент, она могла бы предложить возможности, ничуть не худшие убежища на улице Кунгурской. И ключи она передала Крылову потому, что иногда, в порыве оптимизма, мечтала об этом. Зато в наплывах пессимизма, судя по раздраженным взглядам, какие Татьяна бросала на снимаемые или надеваемые штаны Крылова, нагруженные металлом и бряцающие, будто конская сбруя, она подумывала, как бы ловчее взять назад опасный сувенир. Крылов же намеревался при любых обстоятельствах оставить у себя все тяжелеющую, будто зреющую гроздь, которую изучил осязанием до последней зазубринки и, казалось, мог считывать с нее информацию, как читают на ощупь книги для слепых.
В общем, появление Татьяны в жизни Крылова не привело к ее появлению в убежище. В результате ни одна душа не знала, где именно он находится, когда после разговора с Тамарой, усталый, ошарашенный неподлинностью мира, который он привык считать настоящим, Крылов поднялся на четвертый этаж старого подъезда и отпер своей незатейливой связкой все еще новенькую, отвечавшую бодрым солдатским гулом на толкотню входящего человека сейфовую дверь. В коридоре Крылова ожидала тишина и ветхая полоска света из ванной, где почему-то горело электричество. Резко дернув за ручку, Крылов убедился, что ванная, конечно же, пуста, и протекающий смеситель, замотанный мутным водянистым скотчем и похожий на лезущее из куколки большое насекомое, аккуратно направлен в раковину.
На кухне Крылов обнаружил две немытые тарелки с живописными следами яичницы; в мойке мокла, полная приторной мути, чашка из-под какао, другая, с мухой на дне, белела на подоконнике, рядом с мясистым, похожим на хищного осьминога старухиным столетником. Квартира словно принимала Крылова как минимум за двух человек. Уже не в первый раз у него возникало явственное ощущение, будто в его отсутствие в убежище кто-то побывал. То он находил, вот как сегодня, лишнюю посуду; то ему казалось, будто кто-то трогал книги и поставил их на полку в необычном, не свойственном хозяину порядке. Боковое зрение то и дело отмечало странную неправильность вещей, ошибочность их расположения; иногда Крылов буквально чувствовал – чего-то не хватает среди предметов обстановки, а чего – не мог определить. Ум его,
