столкнуться русским дружинам после появления немцев в Прибалтике.
«Если в XIII — начале XIV вв., по-видимому, выдерживается некий общеевропейский стиль боевой одежды, то со второй половины XIV, и особенно, в XV вв. пути оружейного мастерства в Западной и Восточной Европе разошлись. На Западе «век кольчуги» закончился около 1250 года и дальнейшее развитие шло по линии изобретения все более неуязвимой защиты — до тех пор, пока во второй четверти XV в. не было завершено бронирование рыцаря»[106].
«Век кольчуги» примерно в то же время завершился и на Руси. В последней четверти XII века в русских летописях для обозначения боевой одежды появляется слово «дос-пех», который в течение первой половины следующего столетия постепенно вытесняет прежнее «броня», применимое к кольчуге. Слово «доспех» происходит от понятия «бронь досчатая» (Ипатьевская летопись под 1281 г.) и обозначает пластинчатую защитную одежду»[107].
Одновременно, и примерно теми же темпами, шло и техническое переоснащение русского войска. Распространение пластинчатого доспеха привело к усилению колющей функции мечей (сужение конца лезвия) и появлению первых механических луков (самострелов).Самострелы на Руси появляются и получают распространение во второй половине XII века, как, собственно, и в Европе.
Первые упоминания самострелов содержатся в русских летописях при описании княжеских междуусобиц под 1159 и 1179 гг. Но упомянуто не в качестве оружия позиционной войны, каким мы видим его в немецких хрониках, а как средство преследования и завязки боя[108] . До середины следующего столетия самострельный лук или арбалет не получает на Руси достаточно популярности. Причина кроется в тактике русского войска, основой которой было конное сражение, в котором боевые качества арбалета уступали классическому луку, прежде всего, по скорости стрельбы. Арбалетчик в полевом сражении оказывался не просто бесполезным, но и очень удобной мишенью, так как не мог перезарядить лук, не поднявшись с земли. Связано напрямую с недостаточным использованием арбалетов и тактика окологородового боя, в котором применялось это оружие в немецких хрониках. Вплоть до середины XIII века сражения за города имели второстепенное значение по сравнению с полевым боем, в котором достигались наиболее серьезные военное результаты. Лишь вследствие своей слабости один из противников «запирался» в городе и был обречен на пассивную оборону. Такое «сидение» за стенами города сковывало обороняющегося и лишало его инициативы[109].
Обычная тактика русского войска в борьбе за крепости, начиная с конца XI века, сводилась к фактической комбинации «облежания» и полевого боя. Отряды атакующих в боевом порядке приближались к стенам и воротам города — «ехаша по обычаю биться к городу». Горожане, если оказывали сопротивление, «из града выходяще, бьяхуся крепко». В противоборстве участвовали конные отряды, со стороны обороняющихся — пехота. Только если силы осажденных были недостаточны, они, несмотря на рыцарский призыв выйти на бой, оставались в крепости и, расположившись на стенах, разворачивали стрельбу и метали камни. Еще Даниил Галицкий говорил своим воинам, что их «крепость — открытое поле, сила же поганых — за окопом». В подавляющем большинстве случаев, когда летописи описывают осады конца XI — начала XIII вв., речь идет о многократном приближении к стенам городов и схватках дружинных отрядов. Систематические нападения длились от нескольких дней до нескольких недель. При такой тактике использование осадных орудий не предполагалось. Бой велся в расчете на вывод из строя или изматывания живой силы одной из сторон. В этих обстоятельствах был важен не столько непосредственный захват ворот или стен, сколько принуждение к отступлению, сдаче или миру[110] .
Попытки открытого штурма укреплений зафиксированы русскими летописями не позднее второй половины XII века. Источники упоминают об атаке и разрушении укреплений, проломе стен, засыпке рвов, отнятие ворот, прорыве внешней обороны, стрельба из пороков. В XIII веке окологородской бой окончательно преобразовывается в целях прорыва и захвата укрепления и подавления стрелковой обороны противника.
Период внедрения метательной артиллерии совпал с появлением ручного и станкового самострела. Осадные машины в русских летописях получают собирательное наименование «пороков». В словаре И. Срезневского это слово связано с понятием «праща» и древнечешским глаголом prastiti — метать.
Литовцы. В источниках мы не находим подробной характеристики воинского искусства и вооружения литовцев. Известно, что оружием они пользовались стандартным для того периода: копьями, мечами, сулицами, боевыми топорами, булавами. Это же оружие в большом количестве находят в погребениях литовцев XII—XIII вв. О том, были ли у них доспехи и как они выглядели ни немецкие хроники, ни русские летописи не сообщают.
Но, с учетом того, что они к моменту первого столкновения с крестоносцами в начале XIII века уже почти полвека воюют в составе русских (полоцких) дружин, то можно предположить, что оснащение литовского воина не уступало русскому. Это косвенно подтверждается и сведениями Хроники Генриха Латвийского о столкновениях с литовскими дружинами уже с начала XIII века. Если победы даже небольших отрядов немцев над превосходящими силами ливов и эстов были для хрониста делом обычным, то с литовцами, как правило, любая схватка в поле была серьезной и ожесточенной. Воины могли биться до изнеможения, как в битве у Древней горы, или немцы вырывали победу с большим трудом, как в битве при Аскрадэ (Ашерате). Возможно, причиной было и то, что литовское войско имело самую сильную из всех прибалтийских народов конницу, может даже составленную и вооруженную по русским образцам. Но полностью ответить на вопрос, почему именно литовцы в Прибалтике оказались для крестоносцев сразу столь неудобным противником мы не сможем.
Первое упоминание об использовании литовцами осадных машин (ribalde) зафиксировано в Ливонской Рифмованной хронике при описании осады князем Миндаугасом куршской крепости Асботе (ок. 1244 г.). Далее встречаются свидетельства использования литовцами сложной метательной артиллерии.
Новые цели ордена
К началу 1228 года покорение Ливонии, Латгалии и Эстонии было завершено. Все прибалтийские земли на правобережье Даугавы были поделены между немцами и датчанами. Земли же к югу от Даугавы, где располагались три крупных этнополитических объединений балтов — Земгале, Курземе и Литва, оставались независимыми. Все три страны имели мирные соглашения с Ригой, заключенные в начале- середине 20-х годов на разных условиях. Известно, что в начале 30-х годов единственным опорным пунктом крестоносцев к югу от Даугавы была земгальская крепость Межотне, вероятно, переданная в распоряжение папского легата Вильгельма Моденского по договору с Виестурсом в 1226 году. Однако ни о каком серьезном политическом влиянии на этих территориях говорить не приходится. Как видно из условий договора, изложенных Генрихом Латвийским, Виестурс допустил в свои владения лишь священников с мирной проповедью. Присутствие в Межотне людей папского легата было, как ни странно, политически выгодно зем-гальскому князю. Оно с одной стороны давало Виестурсу своего рода гарантию от вмешательства в его дела епископа Альберта и меченосцев, соперничавших с папскими представителями, с другой ликвидировало в Межотне очаг внутренней оппозиции местной знати.
За время, пока крестоносцы были заняты войной с эстами и новгородцами, к югу от Даугавы произошли серьезные политические изменения. Политический переворот в Полоцке 1216 года, вероятно, помимо всего прочего привел к окончательному освобождению Литвы от полоцкой опеки и образованию Литовского государства. В 20-е и, возможно, в начале 30-х гг., Литва еще продолжает оставаться военным
