Конец Монплезира

Пока тяжелый, припадающий на задницу автобус волок притиснутую Нину Александровну вместе с прочим пассажирским грузом до остановки «Вагонзавод», мороз немного отпустил — и продолжал отпускать, создавая ощущение, будто в какие-то моменты воздух резко оседает, как подтаявший сугроб. Чувствуя, что основная тяжесть тела спускается к ногам, Нина Александровна еле слезла, точно по дереву, по намозоленным комьям тропинки к двухэтажным штукатуренным баракам, стоявшим много ниже уровня шоссе. Здесь жилое место располагалось даже ниже узких, как завалинки, горбатых тротуарчиков: заклеенные изолентой окна первых этажей трогательно глядели снизу вверх, перед ними, как бы в ямах, белели плавным нетронутым снегом скромные палисадники, и снег, казалось, тянулся за ветками. Совершенно рядом — подать рукой — Нина Александровна увидала в ветвях красноватой уродливой яблони кормушку из посылочной фанеры с остатками почтового адреса: две совершенно одинаковые синички долбили мерзлую хлебную кашицу, и казалось, будто на дереве стучат настенные часы. Вдали за бараками начинались стандартные многоэтажные дома, стоявшие без дворов на голом пустыре и соединенные сложной, будто партия в биллиард, системой тропок, сходившихся и расходившихся под разными углами. Изрядно поплутав, Нина Александровна вдруг оказалась перед нужным подъездом все с той же шатающейся по диагонали плитой под ногами, только теперь подъезд отрезала от мира крашеная коричневой краской железная дверь. На всей ее поверхности не было ничего, кроме грубо вырезанной дыры, сквозь которую можно было разглядеть железное жерло громадного замка. В растерянности Нина Александровна попятилась, чтобы отыскать знакомые окна, хотя десятый этаж не оставлял никакой надежды привлечь к себе внимание; подняв неправильно качнувшуюся голову, в которой немедленно заквакала боль, она увидала, что на определенной высоте и здание, и его убегающие окна явственно теряют принадлежность земле и, пройдя через какой-то сантиметр невидимости, становятся нереальными, словно сделанными из очень легкого материала. Пока она спускалась из-под облаков и смаргивала резкую слезу, какой-то расплывчатый сутулый человек припал, на манер паука, к неприступным дверям, скрежетнул, словно сделав металлический пропил, невидимый ключ — но пока непроморгавшаяся Нина Александровна поспешала добраться до предательски укачливой плиты, дверной замок величиной с рубанок грохнул, и коричневое железо снова встало намертво. Некоторое время было слышно, как человек, поднимаясь, резко шлепает рукой по перилам и ноет себе под нос какой-то противный марш.

Все-таки ей повезло: минуты через полторы железо клацнуло опять, и из дверей, с аккуратным, закрытым газетой мусорным ведерком, показалась знакомая Нине Александровне соседка — положительная женщина с очень серьезным осуждающим лицом, не сказавшая на памяти Нины Александровны десятка слов, но, бывало, стучавшая в племянникову стенку так, что на стенке под обоями с шорохом сыпалась крошка и останавливались, екнув, непропитые дешевые часы. Придержав для Нины Александровны взвизгнувшую створку, соседка вперилась в нее напряженным взглядом — но в последний момент взгляд ее странно вильнул, и вышло так, что женщина поздоровалась не с Ниной Александровной, а с торчавшими из сугроба прутяными кустами. Поднимаясь в содрогающемся лифте, чьи кнопки давно превратились в черные язвы, Нина Александровна подумала, что соседка просто не может общаться, не поставив между собой и человеком какую-нибудь стенку. Однако дурное предчувствие не отпускало; возле батареи, где некогда было найдено сокровище — пьяная баба в мужском пиджаке с медалью «За доблестный труд», — теперь сидела пестрая, будто корова, здоровенная кошка: вскидываясь круглой башкой, она отжевывала кусок от вязкого, липнущего к кафелю кровавого потроха, и пятно, что напачкалось вокруг кошачьей трапезы, было частично пропечатано подошвами ботинок.

Дверь квартиры, разумеется, оказалась заменена: вместо дерматинового убожества, из которого иногда вываливались, будто гнилые зубы, проржавелые обойные гвозди, теперь стояло добротное сооружение, обитое фигурной рейкой, снабженное чистым, объемом с хорошую рюмку, фиолетовым глазком. Нажав на сахарно-белый звонок, Нина Александровна услыхала в глубине квартиры музыкальное вступление, с каким в киносказках открывается волшебная шкатулка. Однако ничего за этим не последовало; прослушав раз пятнадцать мелодичный призыв, Нина Александровна вдруг ощутила, что кто- то стоит у нее за спиной. Обернувшись, она увидала перед собою бледное существо примерно Маринкиного возраста. С бескровной худобой никак не сочетался огромный беременный живот, на котором не сходилась клочковатая кроличья шуба, пестро-рыжими пятнами точь-в-точь как давешняя кошка, теперь куда-то пропавшая.

«А вам кого?» — вибрирующим голоском спросила беременная, очевидно хозяйка квартиры: в руке у нее нервно играли ключи, под взглядом Нины Александровны поспешно убранные в карман. Спокойно, стараясь не спугнуть недоверчивое существо (подавляя странное желание погладить ее по шубе, по этому нежному детскому меху, по дешевой хрусткой шкурке), Нина Александровна объяснила про племянника и назвала его фамилию. «Я ничего не знаю, я купила квартиру через агентство», — быстро проговорила беременная, мешая в кармане ключи с каким-то мягким мусором; ее тупые ботиночки, казавшиеся ортопедическими из-за тонкости ног по сравнению с величиною живота, делали вправо и влево пробные шажки.

Не зная, что на это ответить, Нина Александровна успокаивающе улыбнулась и протянула руку, чтобы дотронуться до собеседницы: беременная чуть не упала, шарахнувшись и опрокинувшись спиной на исцарапанную стенку. Шуба ее смешно встопорщилась, будто крылья у курицы: видимо, в брякнувших карманах сжались кулачишки. Сердце Нины Александровны вдруг растаяло; она подумала, что и сама, когда была беременной и пыталась повеситься, выглядела со стороны невероятно смешно — точно кукушка, застрявшая в часах.

«Вы не улыбайтесь, я правда купила квартиру, — с вызовом сказала женщина, мотая полой. — Мне потом сказали, почему так дешево. Здесь человека зарубили топором». «Какого человека, каким топором? — ласково проговорила Нина Александровна, удивляясь беременным фантазиям и на всякий случай больше не трогаясь с места. — Это бывшая квартира моего племянника, он совершенно точно жив, я на днях получила от него почтовый перевод».

В это время охнул причаливший лифт, и соседка, держа на отлете выколоченное ведерко с налипшей снеговой подошвой, проскользнула мимо, ее сердито поджатые губы напоминали аккуратный шовчик серыми нитками.

«Гуля Керимовна!» — окликнула Нина Александровна соседку, неожиданно вспомнив имя, точно ктото произнес его у нее над ухом. Но соседка (которая очень вовремя навела риелторов, оформивших доверенность на продажу квартиры задним числом, и теперь хранила заработанные доллары в одном из четырех — сама не помнила, в котором именно, — просиженных стульев) даже не обернулась; закрываясь васильковой драповой спиной, она крутила ключами в замках, точно забуривалась в собственную дверь и хотела пройти ее насквозь. Нине Александровне и правда показалось, будто соседка не втянулась в приоткрывшуюся щель, но буквально прошла сквозь дерево и железо: превратившись сперва в неожиданно стройный и волнистый силуэт, она распалась на динамичные синие пятна, которые быстро исчезли с поверхности дерева, как исчезает с поверхности зеркала туман человеческого дыхания. Нина Александровна вдруг подумала, что ей дана наглядная картинка, как надо забывать человека: как будто он уходит сквозь стену и то, что несколько секунд еще удерживается в глазах, напоминает нарисованный быстрой кистью китайский иероглиф.

«Хорошо, идемте, я покажу», — вдруг решительно сказала хозяйка квартиры, отстраняя Нину Александровну от новеньких дверей. Вместе они вошли в полупустую прихожую, которая показалась Нине Александровне совершенно не такой, как прежде, — оттого, что свет зажегся не там, где она ожидала, а с другой стороны. Однако длинный голый шнур и трухлявый патрон все так же свисали с потолка, и Нина Александровна сразу вспомнила, как чувствовался лбом и поднятой рукой округлый жар перекаленной лампочки — гаснувшей, если резко топнуть или поставить на пол тяжелую сумку. И в прихожей, и в комнате — странно сквозной, какими бывают только помещения в заброшенных домах, сквозь которые видно рябины и мусор на заднем дворе, — было удивительно мало вещей. Казалось, будто новая жизнь кое-как располагается поверх остатков старой, не уничтожая ее, но и не пользуясь ею: слева от входной двери Нина Александровна увидала знакомую облупленную вешалку с единственной скукоженной перчаткой на полке, валявшейся в позе дохлого воробья; справа была прибита новая, почти такая же, на ней висело немного дамской одежды — вся на крупных пуговицах, с подложными мягкими плечами, болтавшимися будто пустые верблюжьи горбы. «Сейчас увидите сами, здесь кровь не совсем отмылась», — проговорила беременная, неуклюже выворачиваясь из шубы и взгромождая ее на свою