зато, как молодая, умерла.
Но если вдруг – все про меня узнала?
(хотя чего там – углядеть в могиле –
да и вообще: все про могилы лгут,
то, что в пальто, не может сыпать пылью,
ботинки ноги мертвому не жмут).
Баранов, Долин, я, Шагабутдинов,когда мы все когда-нибудь умрем,давайте соберемся и поедем,мои товарищи, ужасные соседи(но только если всех туда возьмем) —в трамвайчике веселом, голубом.Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей(о мой трамвай, мой вечный Холидэй) —и мимо школы, булочной, детсада —трамвай, которого мне очень надо —трамвай, медведь, голубка, воробей.Уж я-то думал, я не упаду,но падаю, краснея на лету,в густой трамвай, который всех страшнее(но зелень пусть бежит еще быстрее,она от туч сиреневых в цвету,она от жалости еще темнее) —и мимо праздника и мимо Холидэя(теперь о нем и думать не могу)летит трамвай, свалившийся во тьму.Хотя б меня спаси, я лучше быть хочу(но почему я так не закричу?),а впереди – уже Преображенка.Я жить смогу, я смерти не терплю,зачем же мне лететь в цветную тьмус товарищами разного оттенка,которых я не знал и не люблю.Но мимо магазина, мимо централетит трамвай, вспорхнувший в пустоту.Так неужель и ты такой была:звала меня и трусостью поила,всех предавала, всех подруг сгубила,но, как и я, краснея, умерла.Но если так, но если может быть(а так со мной не могут пошутить),моих любовников обратно мне верни(они игрушечные, но они мои, мои!) и через зелень, пыльную опять(раз этих книжек мне не написать), —с ВДНХ – подбрось над головой —трамвай мой страшный, красный, голубой...Май, конец июля – 2 августа 96
Баранов, Долин, я, Шагабутдинов,когда мы все когда-нибудь умрем — мы это не узнаем, не поймем(ведь умирать так стыдно, так обидно),зато как зайчики, ужасные соседимы на трамвае золотом поедем.Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей(о мой трамвай, мой вечный Холидэй) —и мимо школы, булочной, детсада —трамвай, которого мне очень надо —трамвай, медведь, голубка, воробей.Уж я-то думал, я не упаду,но падаю, краснея на лету,в густой трамвай, который всех страшнее,а он, как спичка, чиркнув на мостунесется, заведенный в пустоту(куда и заглянуть теперь не смею),с конфеткой красной, потной на борту.Но вот еще, что я еще хочу(хоть это никогда не закричу) —а позади уже бежит Стромынка:обидно мне, что, падая во тьму,я ничего с собою не возьму — ни синяка, ни сдобы, ни ботинка,ни Знаменку, ни рынок, ни Москву.А я люблю Москву – и вот, шадабиду,я прямо с Пушки в небеса уйду,с ВДНХ помашет мне Масловский.Но мой трамвай, он выше всех летит,а мне все жаль товарищей моих,и воробьих, и воробьев московских.Ах, если бы и мне ты тоже мог бы датьна час – музеи все, все шарики отдать,все праздники, всех белых медведей — все, что бывает у других людейи что в один стишок не затолкать(ведь даже мне всей правды не сказать), —тогда, ах если бы (иначе я боюсь),тогда Барановым и Долиным клянусь:что без музеев (из последних силя в них всегда, как сирота, ходил),без этих шариков, которые всегдаот нас не улетали никуда —без них без всех – я упаду во тьмуи никого с собой – не утяну.Конец июля – 20 октября 96
Даниле Давыдову
Мне стыдно оттого, что я родилсякричащий, красный, с ужасом – в крови.Но так меня родители любили,так вдоволь молоком меня кормили,и так я этим молоком напился,что нету мне ни смерти, ни любви.С тех самых пор мне стало жить легко(как только теплое я выпил молоко),ведь ничего со мною не бывает:другие носят длинные пальто(мое несбывшееся, легкое мое),совсем другие в классики играют,совсем других лелеют и крадути даже в землю стылую кладут.Все это так, но мне немножко жаль,что не даны мне счастье и печаль,но если мне удача выпадает,и с самого утра летит крупа,и молоко, кипя или звеня,во мне, морозное и свежее, играет —тогда мне нравится, что старость наступает,хоть нет ни старости, ни страсти для меня.Когда бы я как Тютчев жил на светеи был бы гениальней всех и злей —о! как бы я летел, держа в карманеСтромынку, Винстон, кукиш и репей.О, как бы я берег своих последнихдрузей, врагов, старушек, мертвецов(они б с чужими разными глазамилежали бы плашмя в моем кармане),дома, трамваи, тушки воробьев.А если б все они мне надоели,я б вывернул карманы, и тогдаони б вертелись в воздухе, летели:все книжки, все варьянты стихтворений,которые родиться не успели(но даже их не пожалею я).Но почему ж тогда себя так жалко-жалкои стыдно, что при всех, средь бела дня,однажды над Стромынкой и над парком,как воробья, репейник и скакалку,Ты из кармана вытряхнешь – меня.Сломай стишок, увидишь ты внутри,
как мало общего у них у всех с людьми
Когда я не сошел с ума,а только в чувстве повредился(ты это поняла сама,когда подходишь близко-близко),я научился быть счастливым,глядеть на воздух и деревья,но вдруг ужасно испугался:а вдруг мне никогда не будетни тридцать лет, ни двадцать девять.май 1997
Мне так хотелось, чтоб менявы прокатили на машине:об этом Кальсина просил,и даже Львовского просил —не потому, что денег жалко(хотя, конечно, очень жалко),а потому, что нету сил.Я никого из них не извиняю.Я – это очень, очень просто:немного тщеславья, немного терпеньяплюс тела бедного кулек,который я тащу через года,как будто что-то ценное таскаю(ведь даже я подвержен тленью).Я этого не понимаю.Мне нравятся стихи, когда они летят,
но до чего ж они со мной не схожи:
я так хочу в их белоснежный сад,
они ж над «Бабушкинской» маются, кричат,
голодные, как стая ворончат, –
в них слишком много черноты и дрожи.
Нет, правда, что меня никто не обижает:ни шеф, ни Ольга, ни стишки(хотя, когда бегут вперегонки,ведь сами же себе они мешают,друг друга душат, исправляют, жмут,когда-нибудь они меня сожрут).Я этого стихам не разрешаю.Прим. Еще мне нравятся стихи Елены Шварц(одной китайской поэтессы),они, наверно, на нее похожи(хоть иногда, мне кажется, не очень).Но и без них я тоже проживу.
