тоже первым делом интересуюсь, как там Галышев и Доронин. Так что хоть не было у нас прямой связи друг с другом, но нас связывала всё время какая-то невидимая нить.
Когда подлетел я к Охотску, с радостью увидел на поле два самолёта.
– Вот вы где, голубчики, наконец-то догнал!
Встретились мы так, будто бы не виделись сто лет.
Очень тяжёлым был путь от Охотска до бухты Нагаева. День был ясный, но как нас качало! Смотришь на высотомер – две тысячи двести. И вдруг – тысяча восемьсот. Какая-то неведомая сила резко швыряла машину то вниз, то вверх… Казалось, не будет конца этим чёртовым качелям! Вдобавок сильный встречный ветер. Он дул прямо в лоб. Самолёты, кажется, стоят на месте. Шестьсот пятьдесят километров мы летели шесть часов, тогда как это расстояние можно было преодолеть за три часа двадцать минут.
Мой «М-10-94» просто молодец. Хорошо перенёс отчаянную трёпку, а вот моим соратникам на пассажирских машинах порядком досталось.
Со вздохом облегчения, один за другим, сели мы в бухте Нагаева на чистый лёд. Выключили моторы. И тут машины чуть не унесло ветром… Хорошо, подоспели пограничники, удержали их за крылья и помогли крепко привязать.
Здесь нам рассказали, что в этот же день в Японии тайфун разрушил целый город и потопил несколько пароходов. Мы попали в крыло уже терявшего свою силу урагана.
Шесть томительных суток мы пережидали свирепую пургу. Выл без конца ветер, с неба сыпался сухой колючий снег, вихрился, слепил – в двух шагах ничего не видно. Куда уж тут лететь! Мы сидим в жарко нагретой комнате, а на сердце кошки скребут. Нам тепло и сытно, а каково им, ждущим нашей помощи, в насквозь продуваемых палатках на льдине, медленно кружащейся по студёной воде Чукотского моря! Но что мы можем сделать?
Как только мы уловили просвет в погоде, пошли к самолётам и увидели вместо них высокие сугробы. С помощью пограничников и местных жителей откопали машины, очистили их от снега и подняли в воздух. Курс на Гижигу!
С половины пути опять испортилась погода. Снова злющая пурга. Возвращаться нельзя – за мной летят товарищи; не видя друг друга, можем столкнуться.
С трудом преодолел я пургу. Впереди показалось море. Смотрю – чистая вода, кое-где матово поблёскивают льдины. Думаю: «Мотор один. Вот сейчас чихнёт он раз, другой, остановится – и всё… Жить останется ровно столько, сколько будет планировать машина. А скажи мне: уйди из авиации – я не уйду ни за что!…»
Обогнув обрывистый берег, я дошёл до Гижиги, нашёл посадочную площадку, глянул вниз и… ужаснулся. По углам её горят костры, а границы поля обозначены толстенными брёвнами.
Перед полётом мы сообщили по трассе нужные размеры взлётно-посадочной площадки и необходимость обозначать её границы хвоей или ветками. В Гижиге перестарались. «Аэродром» подготовили очень длинный, но узкий, а границы для «крепости» обозначили брёвнами. Наскочишь на такое бревно, и дальше вряд ли придётся лететь.
– Ну ладно, – решаю, – сяду в центре, где посадочный знак «Т» выложен.
Глядь, а он тоже брёвнами прихвачен.
Оказывается, в Гижиге в какой-то инструкции вычитали, что посадочное «Т» кладётся против ветра. Положили чёрное полотно, но так как ветер сдувал его, укрепили брёвнами.
Делаю круг, другой, третий… Но сколько можно кружиться! Надо приземляться. Сел удачно. Моей машине немного места надо для пробега.
Сразу подбежали люди, радостно спрашивают:
– Ну как, хорошо мы подготовились к вашей встрече?
Ждут похвалы. Что им сказать? Они же не виноваты: хотели сделать лучше, а как, не знали. Пробурчал что-то в ответ и начал с их помощью разорять аэродром, оттаскивать брёвна.
Но Галышев и Доронин в тот день не прилетели. Из-за пурги они вернулись обратно в бухту Нагаева. Появились они лишь на следующее утро и сели на вполне нормальный «аэродром».
Следующей «станцией» на нашем пути был посёлок Каменское. До него всего двести шестьдесят километров. Из-за плохой видимости мы решили идти разными курсами, чтобы не столкнуться в воздухе. Я прилетел первым. Делаю круги, готовлюсь садиться. Смотрю – в стороне прошли два «ПС-3». Я догнал заблудившихся Галышева и Доронина, помахал им крыльями и привёл к посадочной площадке.
Доронин стал приземлять свою машину. Вот самолёт коснулся снега, попал на надув, подпрыгнул… Прыжок, второй, третий… Шасси не выдержало, сломалось, самолёт лёг на лыжи, Доронин выскочил из кабины и с помощью встречавших выложил живой крест из восьми человек, запрещающий посадку.
Мы стали кружиться и ждать. Галышев не выдержал, сел на реке, в километре от «аэродрома». Его механик лёг на снег, раскинув руки, изображая посадочное «Т». Я благополучно сел рядом.
Товарищи, встречавшее нас, были расстроены.
– Сколько, – говорят, – мы старались… Как вас ждали… Рулеткой вымерили площадку, чтобы всё было точно, а вот какое несчастье!…
Оказалось, по всей реке Пенжине можно было садиться где угодно. Было только одно место, непригодное для посадки самолёта. Именно его и выбрал «специалист по авиации», бывший техник, как он уверял. «Здесь, говорил он, снег жёсткий. Тяжёлые самолёты на нём не провалятся, а бугры и надувы им не помешают». Его спрашивали: не лучше ли будет принять самолёты на том месте, где приземлились машины Галышева и моя? Он, не задумываясь, отвечал: «Хотя там и ровное место, но снег рыхлый. В него может зарыться самолёт и поломать ноги». «Ноги» «ПС-3» как раз и поломались в том месте, которое выбрал горе-авиатор. Доронин уговаривал нас не ждать, а лететь дальше, но мы не бросили товарища. Немедленно все вместе принялись за ремонт. Запасное шасси было с собой, и уже на следующий день машина была готова к полёту. Но ненавистная пурга распорядилась по-своему: завалило всё снегом. Опять пятидневная задержка. До лагеря челюскинцев уже не так далеко, а тут сиди и жди, пока прояснится.
В Анадыре мы были гостями пограничников. У них было радио. Мы узнали, что на Чукотское побережье уже прилетели из Америки Леваневский и Слепнёв. Опередив нас, дошли до цели Каманин и Молоков. Нам предстояло совершить последний прыжок к лагерю Шмидта. А силы стихии, словно назло, держали нас. Вьюжило шесть суток подряд, без минутного перерыва. Одиннадцатого апреля мы наконец вылетели. Но, увы, только на двух машинах.
…Стоит редкий в этих местах ясный день. А на самолёте Галышева не действует бензиновая помпа. Меньше чем за сутки её не исправишь – надо снимать мотор.
Решили ремонтировать все вместе. Неожиданно этому воспротивился сам Галышев. Самый опытный из всех северных лётчиков, прекрасный товарищ, стал убеждать нас:
– Послушайте меня, старика: летите! А я тут как-нибудь сам справлюсь.
Мы протестовали. Доронин доказывал:
– Меня в Каменском с поломанным шасси не бросили!
– Ну, и что получилось? Шасси чинили три часа, а из-за налетевшей пурги потеряли пять суток. Поверьте мне, в Арктике дорог каждый светлый час. И потом: дружба дружбой, а жизнь челюскинцев дороже… Летите, братцы, и не терзайтесь!
Как ни тяжело покидать товарища, а лететь надо!
– До скорого свидания, Виктор Васильевич! Ни пуха вам, ни пера!
– Идите к чёрту! – как положено при таком пожелании, улыбаясь, сказал Галышев.
– Догоняйте нас, Виктор Васильевич!
Догнать нас Галышеву не удалось.
Дым на горизонте
До Ванкарема, крошечного посёлка на Чукотском побережье, ставшего волей судеб известным во всём мире, так как здесь был центр спасательных операций, тысяча двести километров. Если лететь по прямой через Анадырский хребет, то всего лишь шестьсот. Через эти горы ещё никто никогда не летал. Я и Доронин решили лететь через хребет. Иван полетел первым, в тридцатиградусный мороз, над ледяными пиками гор, где посадка – неминуемая гибель.
