– Да вас на такой «корове» в первом же полёте собьют, – уверенно сказал командир полка. – Машина- то у вас окрашена в оранжевый цвет, для арктических условий. А тут вы только размаскируете нам аэродром… Какая скорость вашего самолёта? – неожиданно спросил он.
– Сто восемьдесят километров.
Со стороны послышались смешки и реплики:
– Да… На такой телеге далеко не уедешь! Больно неповоротлива… да приметна. Разве только ночью…
Я, конечно, не очень был обрадован такой оценкой моей «коровы», но делать нечего: товарищи были правы.
– Ночью так ночью, – покорно сказал я.
Однако смириться с этим на словах было гораздо легче, чем выполнить на деле.
Наутро все самолёты полка пошли на боевое задание. Возвращались, нагружали бомбы и летели снова. Боевая жизнь была в полном разгаре.
Экипаж моего самолёта (а мне дали опытного бомбардира и трёх стрелков) начал роптать:
– Товарищ командир! Мы что, прибыли сюда смотреть, как другие летают? Почему сидим? Бомбы подвешены, экипаж в полной готовности.
– Полетим ночью, – ответил я.
– Ночью мы слетаем само собой. Все говорят, что истребителей на этом участке фронта нет, так чего нам бояться?
Чем больше они меня «накручивали», тем больше мне казалось, что они правы. Подошёл к самолёту. Бомбы действительно подвешены.
– Как машина? – спрашиваю у механиков.
А они мне в ответ ту же песню: и чего, мол, зря сидим?
– Хорошо! Заводите моторы. А я пойду на командный пункт получать боевое задание.
Через час наш самолёт был в воздухе.
До линии фронта сто километров. Бомбы и пулемёты изменили лётные качества машины.
О скорости в сто восемьдесят километров не могло быть и речи – больше ста пятидесяти она теперь не давала. Высоту также набирала очень медленно.
Пока мы добирались до линии фронта, мне удалось подняться на высоту тысячи семисот метров. «Ну и хватит!» – подумал я. Из винтовки нас не достать, зенитными пулемётами – тоже (они стреляют на тысячу пятьсот). Правда, зенитные пушки стреляют на восемь тысяч метров, а выше нам всё равно не подняться. Но нельзя же требовать от фронтового полёта полной безопасности!
Пролетаем линию фронта. День ясный, впереди виднеется цель. И тут я вспомнил, как пионеры не раз спрашивали меня: «Товарищ Водопьянов, а вы смелый?»
Меня всегда смущал этот вопрос. Ну как ответить? Сказать – смелый, подумают – хвастаю. Сказать – нет, – а как же я тогда летаю?
Вот и теперь я держал курс на цель и сам с собой рассуждал на эту тему. С одной стороны, я боюсь, как бы на нас не напали истребители. А с другой стороны, я уверен, что если нападут, то не они меня собьют, а я их. Смелость заключается в уверенности, решил я. Когда боец идёт в наступление с винтовкой в руках, его смелость решается уверенностью в том, что не враг убьёт его, а он – врага.
С такими мыслями я подлетел к цели.
На маленькой станции мы увидели что-то прикрытое брезентом. Вероятно, военное имущество. Через две минуты одна за другой на этот брезент посыпались наши бомбы. Что там, внизу, творилось! Всё белое стало чёрным. Несколько бомб угодило прямо на железнодорожное полотно. (Потом оказалось, что, разбив линию, мы отрезали путь к отступлению финскому бронепоезду.)
Выполнив задание, мы благополучно (если не считать, что нас обстреляли зенитки) вернулись домой. Наш полёт вызвал много разговоров среди лётчиков, а командир сказал:
– Ну ничего! «Корова» ваша, видно, дойная. Нам такая подходит!
Однако командование запретило нам летать днём – боялись, что рано или поздно белофинны нас подкараулят: уж слишком заметная машина. Но мы и в ночном полёте однажды так отличились, что рассказы о нашей машине долго ходили по всему фронту.
Дело было так.
В ту ночь мы хорошо положили свои бомбы и уже собирались идти домой. Мороз был тридцать девять градусов. Впереди показалась дымка тумана. В дымке могли замёрзнуть приборы, поэтому я решил включить подогреватель. Только успел я это сделать, как в нас вдруг начали палить из зенитных батарей, причём сразу из нескольких точек.
Что, думаю, за чудо: так вот взяли и разом на нас накинулись!
В тёмной кабине стало совсем светло. Мы шли на высоте тысячи двухсот метров. Снаряды рвались и выше и ниже нас. Вспышки залпов батарей доходили до нас как молнии.
Вот так ночной полёт! Светлей, чем днём!
На аэродром прилетели благополучно. Подрулили к месту нашей стоянки.
К нам спешили лётчики. Они почему-то показывали на крылья и смеялись. Я никак не мог понять, отчего им так весело. Если у нас пробиты крылья, так ничего смешного тут нет. Выхожу из самолёта – меня окружают товарищи.
– Вы что, – говорит мне командир полка, – на международной линии пассажиров возите? Почему у вас зажжены бортовые огни?
– Как так? – изумился я.
Смотрю – и глазам не верю. Оказывается, я вместо подогревателя приборов включил бортовые огни. И ещё удивлялся, почему в нас палить начали! Только теперь стало понятно, почему они так энергично стреляли.
Получилось так, будто мы посмеялись над белофиннами: стреляйте, мол, всё равно не попадёте! С другой стороны, мы могли за этот «смех» заплатить жизнью.
Особенно ярко горела лампочка в хвосте самолёта, где сидел наш стрелок. Я подошёл к нему.
– Послушайте, – сказал я, – вы же видели, что загорелась лампочка, почему вы её не разбили?
– Виноват, товарищ командир, – смущённо ответил мне стрелок. – Я думал, вы нарочно включили лампочку, чтобы мне светлее было. Я выпустил все патроны. Думаю, удачно!
Победителей не судят. Командир посмеялся вместе со всеми и пошутил:
– Придётся, видно, разрешить вам летать днём, раз вы уж сами из ночи день делаете.
Кто такой Серёга?
Мы шли в боевой полёт на Берлин. Эта цель всегда создавала у лётчиков особенно напряжённое, даже несколько торжественное настроение. Бомбить само логово фашистского зверя считалось у нас почётным заданием, и к его выполнению относились необычайно ревностно. Поэтому, когда в полёте на Берлин у нас отказал один из моторов, было решено маршрут продолжать: сбросить бомбы на цель, а там – будь что будет.
В начале пути погода была хорошая, но, когда мы пролетели линию фронта, она начала портиться: появилась облачность.
Я решил лететь выше облаков. Пришлось подняться на пять тысяч метров. Все надели кислородные маски.
По внутреннему телефону спросил стрелков, как они себя чувствуют, хорошо ли работают кислородные приборы. Получил ответ, что всё в порядке, и спокойно пошёл дальше.
Но дальше облачность оказалась ещё выше пяти тысяч метров. Поднялись на шесть и около трёх часов шли, не видя земли.
Вскоре высота достигла семи тысяч. Вдруг правый крайний мотор остановился.
– Далеко ли цель? – спросил я штурмана.
– Осталось двадцать минут полёта.
Возвращаться было обидно. А если сбросить бомбы, не долетев до Берлина, то что мы выиграем? Всё равно до своей земли можем не дотянуть. Нет уж, выполнять задание так выполнять!
