l:href='#cIII_100'>{100}. Характеристика их порой более жесткая и уничижительная, чем у византийских авторов. По словам Бонифация, «винеды, гнуснейший и наихудший род людей»{101}. Поскольку невежество — атрибут язычников{102}, под пером Бонифация устами невежества сказано: «…Всегда любил меня край германский, грубый народ славян и дикая Скифия…»{103} При этом, как видим, «симпатии» между этими варварами у него распределены отнюдь не поровну.
Менее строг Исидор Севильский. Из недостатков, свойственных народам, славянам он приписал нечистоту («нечистота славян»), являвшуюся, видимо, следствием убогости их весьма бедного быта{104}. Этот «порок» славян{105} , в глазах современников Исидора (середина VII века), вряд ли был более значимым, чем, например, «зависть иудеев», «неверность персов», «пустое тщеславие лангобардов», «сладострастие скоттов» или «дикость франков», «пьянство испанцев», «глупость саксов» (вариант — «тупость баваров»){106}.
В Хронике Фредегара в эпизоде, посвященном пребыванию Дагобертова посла Сихария в ставке Само, язычникам приписывается порочность и гордыня{107}. Здесь же, применительно на этот раз к славянам, содержится распространенный в средневековой литературе топос{108}, уподобляющий язычников псам. При этом ставится под сомнение возможность «дружбы» между христианами и язычниками{109} . Правда, в реальной жизни такая «дружба» нередко имела место {110} и определялась она чисто прагматическими интересами.
Вследствие сильной приверженности славян к язычеству миссионеры не очень охотно отправлялись к ним для проповеди и обращения в христианство. Более того, по крайней мере в VI–VII веках, как представляется, вообще бытовало мнение, подкрепляемое ссылками на волю Всевышнего, о бесполезности подобного занятия. Например, когда Колумбану (конец VI — начало VII века), согласно «Житию», «запала… в голову мысль» отправиться в пределы славян, чтобы «озарить слепые умы евангельским светом и открыть путь истины тем, кто изначально блуждал по бездорожью», он был остановлен в своих намерениях явившимся в видении ангелом Господним: «Ты видишь, — сказал он, — что весь мир остается пустынным (desertus). Иди направо или налево, куда выберешь, дабы вкушать плоды дел своих»{111}. Смысл изреченного приблизительно таков: проповедовать у славян все равно, что проповедовать в пустынном (вариант перевода — безлюдном) месте. Другими словами — попытка обратить славян в Христову веру сродни попытке взрастить плоды в пустыне. При этом проводилась мысль, что миссионерская деятельность возможна, практически, у всех окрестных язычников («иди направо или налево»), кроме славян. Поняв, «что нелегок у этого народа успех веры», Колумбан «остался на месте, пока не открылся путь в Италию»{112}.
Более решительным оказался епископ Аманд, если верить его «Житию» {113}. Достигнув определенных успехов на пути проповеди во Фландрии и обратив некоторых франков в Христову веру, он, «горя еще большим желанием, чтобы еще и другие были обращены, услышал, что славяне опутаны сетями дьявола, и более всего уповая, что сможет достичь пальмы мученичества…. переправился через Дунай…». Уже в данном фрагменте содержится мысль о бесполезности миссионерской деятельности у славян: Аманд идет к последним не столько с целью добиться результата в плане обращения их в истинную веру, сколько стремясь «достичь пальмы мученичества». Однако ожидания святого мужа оправдались лишь наполовину. Как и предполагал «святой муж», «лишь немногие» из славян «возродились во Христе», несмотря на то, что он «во всеуслышание проповедовал Евангелие Христово». Но и мученичества, «которого всегда жаждал», Аманд не достиг. Видя, что «плод для него еще совсем не созрел», он покинул славян{114}.
Характерно, что славяне, хотя и не поддались на проповедь, не причинили вреда миссионеру, который, если верить Житию, прямо-таки искал «неприятностей». Вероятно, здесь сказались, с одной стороны, святость уз гостеприимства{115} и уважительное, даже опасливое, отношение к служителям культа, пусть и поклонявшимся чужим богам. С другой стороны, видимо, Аманд был недостаточно последователен в поисках мученического венца. Ведь от корректности миссионера в немалой степени зависела его личная безопасность.
Другое отношение со стороны славян ждало тех представителей христианского духовенства, которых захватывали в плен во время войн и пиратских рейдов. Их обращали в рабство наравне со всеми{116}. Видимо, это было обусловлено взглядами язычников на побежденных. Поэтому и плененные «жрецы», с точки зрения язычников, утрачивали свою благодать, сверхъестественную силу, становясь в один ряд с другими пленными, а потом и с рабами.
Конечно, христианские миссионеры не совсем бездействовали. На основании актов Шестого Вселенского собора, состоявшегося в 680–681 годы в Константинополе, ряд исследователей считают, что уже тогда среди славян работали церковные миссии и часть славян могла принять крещение{117}. Однако что-либо определенное сказать на этот счет сложно. Отдельные успехи, скорее всего, были непрочными, а неофиты, как следует из более поздних времен, вполне могли оказываться во власти двоеверия. Наглядный пример такового являет история восточных славян после принятия христианства{118}. Сходные явления мы находим и у других народов. Суть подобных воззрений хорошо зафиксирована Видукиндом Корвейским на примере датчан, которые, по его словам, «с древних времен были христианами {119}, тем не менее, следуя обычаю отечества, поклонялись идолам. И случилось, что на каком-то пиру в присутствии государя возник спор о почитании богов, когда датчане стали утверждать, что Христос — бог, но имеются и другие боги, более (могучие…) так как могут вызывать перед людьми еще большие знамения и чудеса». Присутствующий там клирик Попо вступил в спор, который был разрешен следующим образом. Король Гаральд I Синезубый (936–985) велел испытать клирика раскаленным железом. Поскольку священнослужитель с честью выдержал испытание, «тем самым он доказал, что католическая вера заслуживает одобрения». Поэтому «король распорядился почитать богом одного только Христа», и приказал уничтожить идолы{120}.
Как бы там ни было, путь славянских народов к христианству был очень долгим и тернистым. Особенно упорствовали балтийские славяне. Гельмольд с полным основанием отмечал, что «среди всех северных народов одни лишь славяне были упорнее других и позже других обратились к вере»{121}. Еще в XII веке на значительной территории балтийских славян господствовало язычество, христианство насаждалось силой оружия, справедливо воспринимаясь местным населением как одно из средств их порабощения и ликвидации независимости. На жестокость славяне отвечали жестокостью, предавая мучительной смерти христиан, особенно представителей духовенства.
В отличие от язычества, христианство более нетерпимо относилось к иноверцам. Кроме того, оно являлось более организованной и мобильной религией, стремящейся к постоянному расширению своего ареала. Поэтому военно-политическая экспансия на славянские территории, осуществляемая христианскими народами, и процессы христианизации (по крайней мере с VIII века) были взаимосвязаны. Ситуация для язычества облегчалась тем, что у представителей светской власти меркантильные интересы часто преобладали над интересами веры, и они нередко закрывали глаза на языческие пристрастия славян, оказавшихся в орбите их влияния. Например, Карл Великий, немало способствуя крещению окрестных «варваров», охотно, «с Божией помощью» принимал под свою власть и язычников, в том числе славян{122}. Последних франки называли «нашими славянами»{123}. Невзирая на свое язычество, сражаясь с врагами Карла Великого, они одерживали победы с помощью веры «христиан и государя короля». И вознаграждал их Карл Великий «чрезвычайно, как они были того достойны»{124}. Спустя несколько столетий, ситуация мало изменится. Духовенство будет жаловаться, что сугубо прагматичные интересы светской власти вредили делу христианства у балтийских славян {125}.
Впрочем, приняв новую веру, славяне, если верить западноевропейским информаторам, становились одними из наиболее преданных последователей христианства. Например, мучительно трудно утверждалось
