Ярославу Мудрому, оградит подданных какой-либо грамотой».{38} Б. А. Рыбаков не выделяет теперь «норманнский период» в истории Руси конца IX — начала X в. Источники, по его мнению, «не позволяют сделать вывод об организующей роли норманнов не только для давно организованной Киевской Руси, но и даже и для той федерации северных племен, которые испытывали на себе тяжесть варяжских набегов. Даже легенда о призвании князя Рюрика выглядит как проявление государственной мудрости самих новгородцев».{39}
Если Б. А. Рыбаков рассматривал «призвание Рюрика» как один из возможных вариантов толкования варяжской легенды, то А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов и Г. С. Лебедев не видят ему никакой альтернативы. Исходя из своих представлений о Ладоге «как первоначальной столицы Верхней Руси», они именно ладожан наделяют инициативой «призвания Рюрика», которое, по уверению авторов, будучи «дальновидным» шагом, явилось «хорошо продуманной акцией, позволяющей урегулировать отношения практически в масштабах всей Балтики».{40} По словам Г. С. Лебедева, историческая канва событий «предания о варягах» ныне «восстанавливается подробно и со значительной степенью достоверности».{41} Летописное «Сказание о варягах» воспринимается, стало быть, названными учеными как вполне доброкачественный исторический материал, позволяющий воссоздать реальные события конца IX в., пережитые Северной Русью.
Таким образом, в советской историографии существуют три подхода к известиям летописи о призвании варягов. Одни исследователи считают их в основе своей исторически достоверными. Другие полностью отрицают возможность видеть в этих известиях отражение реальных фактов восточнославянской истории, полагая, что летописный рассказ есть легенда, сочиненная много позже описываемых в ней событий в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI — начала XII в. Третьи, наконец, улавливают в «предании о Рюрике» отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем. Причем они говорят и об использовании этого предания в идейно-политической борьбе на грани XI и XII столетий. Последняя точка зрения нам кажется более конструктивной, чем остальные. Что можно добавить или возразить по поводу имеющихся в исторической литературе суждений насчет рассказа летописца о призвании варягов?
Необходимо прежде всего отделить вопрос об идейно-политическом звучании варяжской легенды на Руси конца XI — начала XII в. от проблемы ее исторического содержания, относящегося к исходу IX в. Обращаясь к первому, выскажем сразу же свое несогласие с идеей антигреческой направленности легенды, обусловленной стремлением отстоять суверенитет Руси, отбросить попытки Византии на «игемонию».{42} Покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источниках, где «нет и намека на то, будто империя посягала на политическую самостоятельность Руси. Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-митрополит (хоть он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль».{43} Поэтому «ни о какой вассальной зависимости от Византии, кроме признания авторитета императора и его первенства в системе христианских держав, не может идти речь при характеристике отношений между Русью и Византией».{44}
Мотив братьев, представленный в Сказании, нельзя ограничивать идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации», как это наблюдаем у Д. С. Лихачева. Надо сказать, что такого рода идейная однозначность есть следствие особого взгляда ученого на то, как составлялась летописная запись о Рюрике, Синеусе и Труворе. Д. С. Лихачев убежден, что «на основании рассказов Вышаты было вставлено Никоном в свою летопись и новгородско-изборско-белозерское предание о призвании трех братьев варягов. Вышата, живший в Новгороде, бывавший на Белоозере (в 1064 г.) и, возможно, в Изборске, рассказывал Никону местные предания Изборска о родоначальнике русских князей Труворе, затем новгородское предание о родоначальнике русских князей Рюрике и белозерские — о родоначальнике князей Синеусе. Никон, заинтересованный в проведении идеи братства князей, объединил все эти местные предания утверждением, что Рюрик, Синеус и Трувор были братьями и были призваны для того именно, чтобы прекратить местные раздоры».{45} По предположению Д. С. Лихачева, Рюрик, Синеус и Трувор являлись князьями трех племен: словен, кривичей и мери. Их братство — вымысел позднего летописца.{46} Доказательства, приводимые Д. С. Лихачевым, не убеждают. Действительно, можно ли только на том основании, что Вышата посещал Белоозеро, где слышал (и это догадка автора) предание о Синеусе, и что в Белоозере еще в XIX в. показывали «могилу царя Синеуса», делать вывод о существовании мерянского князя Синеуса. Ведь не исключено позднейшее осмысление летописной легенды, в котором свое место заняла «могила царя Синеуса».{47} Аргумент же в пользу племенного княжения Трувора вовсе невесомый: «Предание о Труворе, возможно, также связано с какими-нибудь местными легендами Изборска».{48} Б. А. Рыбаков резонно заметил: «Слабыми пунктами построения Д. С. Лихачева являются… переоценка предполагаемых бесед Вышаты с летописцем Никоном и недооценка новгородской письменности в XI в. Приводимые А. А. Шахматовым убедительные доказательства существования новгородского свода середины XI в. не были разобраны и опровергнуты Д. С. Лихачевым».{49} Новгородское происхождение легенды о варяжских князьях для нас остается не опровергнутым. А коль так, то нужно присмотреться к ней внимательнее.
Проникновение в идейную ткань легенды обнаруживает сложное смысловое переплетение. В качестве отправной мы берем мысль о том, что новгородские и киевские идеологи по-разному воспринимали рассказ о варяжских князьях, находя в нем то, что отвечало их настроениям и чаяниям. Для Южной Руси конца XI — начала XII в., изнуряемой княжескими «которами», идея братства и единения князей была актуальной. В Новгороде она не имела такой остроты. Зато внутриволостные и межволостные вопросы приобрели несомненную злободневность. Верховенство Новгорода в волости, куда входили крупные по тому времени города, такие, как давняя его соперница Ладога и набирающий силу Псков, — вот что занимало новгородскую общину. В Сказаниях о варягах этот интерес обозначен достаточно рельефно: первый раз, когда говорится о том, что старший брат Рюрик сел на княжение в Новгороде, а его младшие братья обосновались в городах, тянущих к волховской столице, и второй раз, когда речь идет о смерти Синеуса и Трувора и об установлении единовластия Рюрика. В Новгородской Первой летописи это выглядит следующим образом: «И седе стареишии в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другые седе на Белеозере, Синеус, а третей в Изборьске, имя ему Трувор… По двою же лету умре Синеус и брат его Трувор, и прия власть един Рюрик, обою брату власть, и нача владети един».{50} Лаврентьевская летопись содержит продолжение данного сюжета: «И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьски кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик».{51} Легко заметить двустороннюю направленность приведенного летописного отрывка: внутриволостную и межволостную. Что это означает?
Новгород, во-первых, заявлял о своих претензиях на господствующее положение в волости, поскольку издревле являлся средоточием верховной власти, распространявшей свое действие на соседние города и земли. Во-вторых, он объявлял города Верхней Волги находящимися в сфере своих интересов, т. е. притязал на эти города. Такая политика Новгорода вытекала из конкретной исторической ситуации, сложившейся в конце XI — начале XII в.
К этому времени Новгород заметно продвинулся в приобретении самостоятельности и независимости от Киева. В городе укрепляется местный институт посадничества.{52} Представители киевской власти вытесняются новгородскими «чиновниками». Так, в Ладоге появляется новгородская администрация.{53} Вместе с тем обостряются внутриволостные отношения с такими крупными городами Новгородской земли, как Псков и Ладога, которые тяготеют к отделению от Новгорода и образованию собственных волостей. Внешне стремление к суверенитету выражалось в попытках обзавестись у себя княжеским столом,{54} что на короткое время удалось Пскову, где нашел приют князь Всеволод Мстиславич, изгнанный новгородцами. Военный конфликт произошел у Новгорода с Ладогой, о чем, возможно, говорит следующая летописная запись: «Идоша в Ладогу на воину».{55} На самое замечательное состоит в том, что ладожане где-то в начале XII в. создают свою версию Сказания о
