посадники своя посади в Новегороде, и бе володея един в Руси».{156} Ярополк, стало быть, ликвидировал в Новгороде княжение, заменив его посадничеством, что символизировало приниженность новгородцев, а также означало большую степень их зависимости от Киева. Такое едва ли пришлось им по нраву. И они ждали возвращения Владимира с варяжской дружиной. И вот «приде Володимирь с варяги Ноугороду, и рече посадником Ярополчим: Идете к брату моему и рцете ему: Володимер ти идеть на тя, пристраивайся противу биться. И седе в Новегороде».{157} Последнюю фразу надо понимать так, что в Новгороде княжеская власть была восстановлена. Но значение произошедшего этим не исчерпывалось, ибо провозглашалась полная независимость Новгорода от Киева. При враждебных отношениях Владимира с Ярополком иначе и быть не могло. Для того, чтобы укрепить самостоятельность Новгорода, нужно было подорвать могущество Киева. Вот почему словене вместе с другими союзными племенами охотно отправились на юг добывать княжеский стол Владимиру. Подойдя к Киеву во главе многочисленного войска, Владимир стал у города лагерем. В конце концов он «вниде в Киев». И тут разыгралась любопытная сцена: «Посем реша варязи Володимеру: „Се град нашь; мы прияхом и, да хочем имати окуп на них, по 2 гривне от человека”».{158} Так могли сказать и новгородцы, с помощью которых Владимир овладел Киевом. Несомненно, они надеялись на определенные послабления со стороны Владимира. Но тот, сев на киевский стол, дал новгородцам не князя, а посадника: «Володимер же посади Добрыну, уя своего, в Новегороде».{159} Популярность Добрыни среди новгородцев{160} хотя и являлась важным качеством для правителя, но все ж таки она не восполняла ущербность посадничества перед княжением.
Владимир, став киевским князем, в силу обстоятельств должен был вести политику, отвечающую интересам полянской общины и, следовательно, ущемляющую подчиненные племена. В этой ипостаси необходимо рассматривать так называемую языческую реформу 980 г. Вокняжившись в Киеве, Владимир «постави кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса, Дажьбога, и Стрибога и Симарьгла и Мокошь. И жряху им, наричюще я богы». {161} Перед нами идеологическая акция, посредством которой киевский князь старался утвердить власть над покоренными племенами и остановить начинающийся распад всевосточнославянского племенного союза, возглавляемого Киевом. Поэтому Перун предстает в окружении богов различных племен, символизируя их единство. Столица полян снова была объявлена религиозным центром восточного славянства, а возможно, и других этнических групп, подчиненных Киеву — балтийских, угро-финских, иранских.{162}
В отдельных случаях Перун вообще потеснил местных богов, как это случилось в Новгороде. Когда Добрыня пришел посадничать в Новгород, то «постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье ноугородьстии аки богу».{163} Новгородский летописец персонифицирует «кумира»: «И пришед Добрыня к Новугороду, постави Перуна кумир над рекою Волховом…»{164} О. М. Рапов по поводу приведенных летописных известий пишет: «В первые годы княжения Владимира язычество на Руси полностью начинает доминировать над христианством. Новое языческое святилище возникает не только в Киеве, но и в Новгороде, где его создает Добрыня, дядя великого князя, назначенный наместником в этот город…» Текст Повести временных лет убеждает историка в том, что «речь в данном случае опять-таки идет о сооружении нового святилища, а не о какой-либо языческой реформе. Если бы Владимир решил провести языческую реформу, то она должна была бы коснуться и Новгорода. Добрыне пришлось бы поставить над Волховом не одного, а шесть кумиров, как в Киеве. Но этого не произошло. Воздвигаемое капище было более скромным, чем киевское. В создании его можно усмотреть стремление Добрыни завоевать популярность у новгородских язычников».{165} Совершенно непонятно, почему Добрыня должен был повторить в Новгороде то, что сделано в Киеве. Ведь не Новгород, а Киев претендовал на роль религиозного центра восточного славянства. Если бы Добрыня поставил над Волховом тех же и то же количество кумиров, которое Владимир выставил «вне двора теремного», то Новгород был бы уравнен в религиозном отношении с Киевом, что явно не входило в планы князя и киевской верхушки. Сооружение Добрыней нового святилища над Волховом — вещь сомнительная.
В. В. Седов провел археологическое исследование урочища Перынь, занимающего небольшой плоский холм на левом берегу р. Волхова, около его истоков из Ильменя. На вершине Перынского холма он обнаружил «сооружение, представляющее собой круглое возвышение с горизонтальной поверхностью и с вертикальным столбом в центре, обрамленное рвом оригинальной формы с восемью ячейками для костров». По мнению В. В. Седова, оно «не может быть определено иначе, как культовое. Несомненно, это остатки святилища Перуна».{166} Перынский холм расположен так, что «величественно и живописно господствует над северными низменными и безлесными берегами Ильменя. Очевидно, здесь находилось не рядовое, а центральное святилище словен новгородских».{167}
По сторонам капища Перуна открыты следы еще двух таких же капищ. {168} В результате вырисовывается картина трех капищ, поставленных рядом вдоль Волхова в срединной части Перынского холма.{169} Можно догадываться, что три святилища, построенные в единой системе, по крайней мере к IX столетию, {170} предшествовали капищу Перуна 980–988 гг. Значит, к моменту «поставления» Добрыней кумира Перуна на волховском холме здесь давно уже находилось языческое святилище ильменских словен.{171} Проанализировав соответствующие археологические данные, Б. А. Рыбаков не без основания говорит: «Все сходится к тому, что капищем Перуна конца X в. мы должны считать лишь последнюю стадию строительства святилищ в Перыни и следует допустить, что Добрыня не просто прибавил нового бога к существовавшему местному пантеону, а на старом священном месте сменил какого-то важного (судя по срединному положению) бога новым общерусским государственным божеством — Перуном».{172} Отвечая на вопрос, кто мог быть на этом священном месте предшественником Перуна, Б. А. Рыбаков пишет: «Три перынских капища могли быть воздвигнуты в IX в., в честь Рода (срединное) и двух рожаниц Лады и Лели (боковые). При осуществлении религиозной реформы Владимира идол Рода мог быть заменен Перуном; оба они прямо связаны с небом. Однако нам известна еще одна языческая триада, в которой обе рожаницы представлены не нарицательно, а под собственными именами: Лада (Lado, Alado) и Лели (Ileli, Heli). Но мужское божество здесь не Род, а некий Jassa, Jesse, в латинской транскрипции которого явно ощущается связь со славянским обозначением змея (jaze) или ящера».{173} Последнее предположение нам кажется более правдоподобным, поскольку стыкуется с легендарным сказанием о начале Новгорода. Это сказание, будучи поздним по составлению, содержит весьма архаические элементы, уводящие в языческую древность. В нем говорится о том, что у основателя Новгорода князя Словена было два сына. «Болший же сын оного князя Словена Волхв бесоугодник и чародей и лют в людех тогда бысть, и бесовскими ухищреньми мечты творя многи, и преобразуяся во образ лютого зверя коркодила, и залегавше в той реце Волхове путь водный, и не поклоняющих же ся ему овых пожирающе, овых же испроверзая и утопляя. Сего же ради людие, тогда невегласи, сущим богом окаянного того нарицая и Грома его, или Перуна, рекоша, руским бо языком гром перун именуется. Постави же он, окаянный чародей, нощных ради мечтаний и собирания бесовскаго градок мал на месте некоем, зовомо Перыня, иде же и кумир Перунов стояше. И баснословят о сем волхве невегласи, глаголюще, в боги сел окаянного претворяюще. Наше же християнское истинное слово с неложным испытанием многоиспытне извести о сем окаянном чародеи и волхве, яко зле разбиен бысть и удавлен от бесов в реце Волхове и мечтаньми бесовскими окаянное тело несено бысть вверх по оной реце Волхову и извержено на брег противу волховнаго его градка, иде же ныне зовется Перыня. И со многим плачем тут от неверных погребен бысть окаянный с великою тризною поганскою, и могилу ссыпаша над ним велми высоку, яко же обычай есть поганым. И по трех убо днех окаянного того тризнища проседеся земля и пожре мерзкое тело коркодилово, и могила его просыпася с ним купно во дно адово, иже и доныне, яко ж поведают, знак ямы тоя не наполнися».{174}
Сказание о «бесоугоднике и чародее» Волхве включено в летописи XVI–XVII вв. ради того, чтобы объяснить читателям происхождение названия местечка Перынь. Но для современного исследователя оно имеет несравненно большую значимость, поскольку содержит ценные сведения о языческих верованиях
