хотел снимать сливки с добычи.
– У тебя, Адаш, и твоих наянов есть плети. Помните, что нам еще идти обратно. Деревни урусов – не кочевые кибитки.
– Слушаю, повелитель. – Адаш покорно наклонил голову и вздохнул. – Но джигиты мои отощали в походе.
– Ладно, – смилостивился Тохтамыш. – Возьми у казначея по три денги на всадника. Если приказ не отменится, разрешаю покупать мясо и хлеб у рязанских старост.
Быстро вырастали кольца юрт на донском берегу, табунщики отгоняли лошадей на обильные травы за пределы становищ, весело гудели охрипшие на ветру голоса, отряды охотников поскакали к дубравам, где были замечены табуны тарпанов.
Часа через два в полуденной степи закурилась пыль над большим конным отрядом. Тохтамыш боялся, что рязанский князь, получив его угрожающее послание, отправит гонцов к Димитрию и начнет скликать дружину. Этого не случилось – боярин Кореев не обманул в своих тайных письмах. Он неплохо отрабатывает охранные ярлыки и золотую пайзу, которая может открыть боярину Корееву дорогу в самую ставку хана. Чем-то оплатят свои серебряные пайзы нижегородские княжичи? Уговорят ли отца остаться лишь свидетелем набега? Впрочем, если удача не изменит хану Тохтамышу, в простых свидетелях не отсидеться ни рязанцам, ни их соседям.
В далекой Москве еще не знали, что два года мирной жизни, купленные для всей Руси кровью куликовских ратников, уже закончились.
КНИГА ВТОРАЯ
ВЛАДИМИР ХРАБРЫЙ
…Было ведь мужество их и желание за землю Русскую.
I
Стоял знойный день хлебной страды, и Николка Гридин принес в полевой шалаш жбан прохладного кваса для матери. Она вошла в сумеречный шалаш следом, тихая, бесплотная, держа на руках спеленатую грудную девочку. Потом прижала палец к губам, от чего-то предостерегая, положила сверток на солому и неслышно вышла. «Мама!» – хотел позвать Николка и не смел: кричать было опасно. Бежать следом – но крохотная сестренка? Мать не воротится – он знал. А стоит выйти из балагана – сестренка останется за неодолимой чертой – и это он знал тоже. Надвигалось страшное, неотвратимое, чего нельзя понять разумом. Николка схватил сестренку и, холодея, увидел, что это березовая чурочка, обернутая повойником. «Я – твой суседка», – сказал сухой, лающий голос. У ног Николки из прикрытой соломой земли вылез по пояс желтолицый человек в собачьем треухе, скаля зубы, смеялся.
– Мама! – заорал Николка, вскакивая. Он не сразу понял, что спал в сенях у своей холщовской хозяйки. В наружную дверь негромко стучали. Николка отбросил голик, вскочил с лежанки. В избе зашлепали босые женские ноги.
– Слышу. – Он взялся за щеколду, спросил: – Кто?
– Я это, Кузьма. – Голос старосты приглушен.
Судя по темени, до рассвета неблизко. Николка, отходя от мутного сна, зевнул, поежился. У калитки всхрапнула лошадь.
– Ты, никак, в дорогу?
Староста притворил сенную дверь.
– Беда, Микола, – ордынский хан в двадцати верстах.
– Што-о? – Дарень задохнулся. – Да в набат надо бить, а ты шепчешь.
– Не шуми. Сам как набат. Разбудишь княжьего гонца, бедолага умаялся – день и ночь скакал предостеречь от набатов. С ханом-то идет князь Ольг.
– Куда ж они?
– «Куда-куда»! Ум заспал?
Николка прислонился к стене. Этой осенью он решил уйти в Звонцы, если даже не освободят от клятвы. Вот только обеспечит Дуню с Устей припасами на зиму – без того уйти зазорно. Звал Дуню с собой, предлагал повенчаться – не соглашается: что его родные скажут? Может, еще уговорит? Коня с упряжью обещает кузнец – нынешним летом, после многих неудач, они наконец сковали булат, но тайну хранили до отъезда Николки.
И вот Кузьма среди ночи приводит лошадей – скачи до самой Москвы.
– Чё молчишь5 Пути забоялся?
Да ведь хан-то идет на Москву с войском! И как тихо ползет, змей. Ольг, значит, с ним заодно? Но Кузьма-то, Кузьма, тиун рязанского князя!
– Спасибо, отец.
– Я те кой-чево положил там в переметную суму. Но маловато, однако, ты сухарей возьми.
Прошли в избу. Хозяйка раздула огонь в печи, зажгла лучину. Не поднимая глаз, насыпала черных сухарей в холщовый мешочек.
– Побереги ты их, дядя Кузьма, – просяще сказал парень.
– Поберегу.
Николка натянул армяк, перебросил за спину ремень саадака, принес из сеней длинный сверток, размотал холст.
– Меч? – удивился староста.
