– Больше ничего не нужно, Мирс.
– Хорошо, сэр.
Когда дворецкий вышел. Холмс взглянул на меня с кривой полуулыбкой, за которой обычно следовал приступ самокритики.
– Каким же я был глупцом! – начал он.
Я терпеливо ждал, зная, что продолжение тирады не замедлит. Холмс никогда не бывал полностью удовлетворен. Когда решение оказывалось в его руках, а я по своему опыту знал, что в данном случае так оно и было, мой друг, как правило, начинал сокрушаться, что не нашел его раньше. Жизнь стремящегося к совершенству человека довольно трудна.
– Мне следовало обратить внимание на карьеру Базила Селкирка, – продолжил Холмс. – Финансист был помешан на средствах связи. Его деловой успех зависел от того, насколько надежно и быстро поступает информация. Вполне естественно, что ему нравились эти четыре работы Сэмюэла Морзе.
– Я никогда не слышал о таком художнике.
– Не сомневаюсь, Ватсон. Морзе учился живописи в Англии и позднее стал профессором гуманитарных наук университета Нью-Йорка. Видите ли, он был американцем. Посвятив живописи первую часть жизни, он осознал, что искусство никогда не принесет ему славы, а потому приложил свои усилия в другом направлении. В 1837 году было передано первое сообщение по изобретенному им беспроволочному телеграфу.
– Ну конечно, – осенило меня. – Азбука Морзе. Но связь этого с пропавшим бриллиантом ускользает от меня.
– Но ведь это элементарно, Ватсон. Вы отлично знаете, что бывший художник изобрел телеграфный код, основанный на точках и тире. Интересная особенность кода Морзе заключается в том, что половина букв алфавита имеет свои противоположности. Скажите, например, как звучит сигнал бедствия на море?
– SOS, – автоматически ответил я.
– В коде Морзе буква S состоит из трех точек или коротких звуков. Буква O является ее противоположностью, передаваясь тремя тире или длинными звуками. Сейчас вы все поймете, Ватсон. Каковы первые ноты Пятой симфонии Бетховена?
– Та… та… та… та-а-а, – быстро напел я. Не зря Холмс таскал меня на все эти концерты в Альберт- Холле.
– Вы только что передали букву Ж, старина. Три точки и тире. Между прочим, противоположностью Ж является Б.
– Подождите, – возбужденно сказал я. – Шифр Селкирка использует противоположности, основанные на коде Морзе?
– Точно, – ответил Холмс, присаживаясь к столу и доставая из кармана письмо финансиста.
Я порылся в пальто, поискал карандаш и, найдя его, протянул сыщику.
– Так, – продолжал детектив. – В первой строке написано: ОЕТАН. Противоположностью О является С. Е становится Т, Т дает нам Е, а Н становится А. Ватсон, первое слово – стена.
Мой взгляд упал на обшитую деревянными панелями стену, а Холмс лихорадочно работал над оставшимися двумя строками. Наконец он торжествующе посмотрел на меня:
– Стена… шестая… розетка.
И действительно, панели были украшены рядом розеток. Я поспешно подошел к стене. Отсчитав слева, я повертел шестую розетку, но ничего не произошло.
– Попробуйте с другой стороны, – предложил Холмс.
Дрожа от азарта, я принялся отсчитывать снова. Резное украшение под моими пальцами повернулось на сорок пять градусов. Раздался щелчок – и секция обшивки бесшумно распахнулась. Более сильного волнения я не испытывал никогда. Я сунул руку в отверстие и извлек маленькую шкатулку. Сама по себе она была произведением искусства. Подавив естественное желание, я подошел к столу и поставил шкатулку перед Холмсом.
– В конце концов это ваша находка, – пробормотал я.
Холмс явно наслаждался, наблюдая за мной.
– После вас, старина. – Королевским движением он придвинул шкатулку ко мне.
Непослушными пальцами я сдвинул изящные защелки и поднял крышку.
Бриллиант покоился на черном атласе. Казалось, этот невероятно твердый камень впитал в себя весь свет комнаты и возвратил его, многократно усилив. Он слепил глаза, излучая чистый, но пульсирующий белый свет, словно северное сияние, горящее в черноте безграничного пространства. Это сияющее чудо из кристаллизовавшегося углерода, заключенное в совершенную форму, не требовало подтверждения подлинности. Ни один мастер не смог бы воссоздать это удивительное творение природы. Я лишился дара речи, но ненадолго.
– Холмс, я понимаю теперь, почему люди теряют голову из-за подобных сокровищ. Будь я проклят, если посмею осудить их!
– Холоден на ощупь, горит огнем, который не обжигает, но полон ослепительного сияния, способного иссушить душу…
Не знаю, размышлял Холмс или цитировал.
– Да, Ватсон, – продолжал он. – Это нечто.
С видимым усилием Холмс вернулся к своему обычному скептицизму и его длинные, гибкие пальцы
