Нет, не надо этого говорить.
То есть сказать, что любит – и все. Без подробностей. Он ведь добрый человек. Он услышит. И, возможно, она ошибается, возможно, он не так уж и не любит ее, как она вообразила. Ну, завел любовницу, с кем не бывает.
Но он поймет, что она рассчитывает на его доброту, на его жалость, он и так сетовал, говоря о службе, что на нем, используя его мягкость, только ленивый воду не возит. Он будет сопротивляться своей доброте. Не надо ему говорить о любви.
– Я люблю тебя, Паша, – сказала она.
Он застыл, согнувшись над чемоданом, большим чемоданом на колесиках, который купил три года назад в Германии (ездил в свите губернатора).
– Оля… – сказал он.
– Да?
– Я заранее скучаю. Я не хочу ехать. Но я должен. Я слишком часто бросал на ветер слова. Надо ехать. Я обещал себе – и еще двоим. Они меня ждут. Я не могу их обмануть. Я отвечаю за них.
Он любит меня, подумала Ольга, не думая, правда это или нет. Но, в таком случае, неужели какие-то посторонние люди ему дороже меня? Ах, какой глупый бабский вопрос! Нельзя задавать его!
– Неужели какие-то посторонние люди тебе дороже меня? – спросила она.
– Ты мне дороже всех, – ответил Парфенов, наслаждаясь чувством любви к жене и тем, что от этого прощание становится терпким, печальным и страшно человеческим. – Но есть понятие долга, понимаешь?
Никакое это не понятие долга, а просто упрямство, подумала Ольга.
Вот этого-то уж ни в коем случае нельзя говорить, это сразу все испортит – бесповоротно!
– Никакое это не понятие долга, а просто упрямство! – сказала Ольга.
– Вот как? Значит, ты меня считаешь всего-навсего упрямцем?
– Именно так, б., е. т. м., к. б.! – иронически сказала Ольга, с ужасом слушая себя.
– Ты в своем репертуаре! – одобрил он, энергично заканчивая набивать чемодан вещами.
– Я пою песни, которые ты хочешь услышать! Я сомневаюсь, что тебе требуется от меня райское пение!
– Удивительно верно! Тем более что райского пения я никогда от тебя не слышал.
– Я ненавижу тебя.
– Взаимно.
– Если ты уедешь, ты никогда не вернешься! Я на порог тебя не пущу.
– Размечталась! Чтобы я вернулся в этот… в эту…
– Пока ты ищешь слово, твой поезд уйдет.
– Не беспокойся! Мой поезд не уйдет без меня – никогда! В отличие от твоего! Который давно ушел! Вобла!
– Блудливый козел! Забери свои деньги! Забери, иначе я порву их!
Она схватила деньги, которые он дал ей накануне, и впихнула ему в чемодан. Защелкнула замки, застегнула пряжки, подкатила к двери.
– Проваливай! Я больше не могу дышать с тобой одним воздухом, с. п. р. о., в. л. б.!
– Т. ш., д. с., в. г. я. т. в.!
– Ч. т. п. в. в. с.!
– Л. э., ч. г. в. т.!
– М.!
– П. о. ч.!
– У.!
– С восторгом!
Глава сорок вторая
Отвальная. Серебристый «мерседес». «Вот они, мои денежки!»
Парфенов появился на веранде Змея через минуту после Свинцитского. Друзья обнялись, словно не виделись год.
– Билеты, деньги – с собой? – деловито спросил Парфенов.
– Все готово, шеф! – рапортовал Змей. – Не спеши, до поезда еще дополна времени. Давай отвальную выпьем.
И все налили, и все встали, чтобы выпить отвальную. На лицах Змея, Парфена и Писателя уже был туманный отсвет далеких дорог. Все завидовали им и любовались ими, считая их как бы своими полномочными представителями в чужедальной жизни – и в будущем вообще.
И уже Змей хотел произнести речь, но тут Парфен вдруг обратил внимание на кучу денег, которая так и лежала на столе неприбранная.
– Чего это они валяются?
Змей не успел ответить.
Беззвучно, как видение, долго и длинно в двор вползало что-то серебристое.
Оно оказалось машиной.
Оно оказалось серебристым «мерседесом» – нелепым, красивым, громоздким, ужасным в этом деревянном сарайчатом дворе, как меч Армагеддона.
И, как ангел сатаны, отделился от машины человек в сером (с серебряными нитями) костюме.
Медленно, будто инопланетянин, привыкающий к чужому тяжкому притяжению чужой планеты, он поднялся по лестнице.
Он подошел к столу, взял горсть долларовых бумажек, бросил обратно, отряхнул руки и сказал печально:
– Вот они, мои денежки!
Глава сорок третья
Братья-разбойники
Жила женщина Галина.
Был у нее сначала муж Чикулаев, и она родила ему сына Леонида.
Потом был у нее муж Кильдымбаев, и она тоже родила ему сына.
– Хочу, чтобы он был Леонид, – сказал Кильдымбаев. – Всю жизнь мечтал, чтобы сына Леонид звали.
– Есть уже один Леонид, – сказала Галина. – Нельзя братьев одинаково называть.
– Тот Чикулаев, а этот будет Кильдымбаев, – сказал Кильдымбаев. – Можно. Или я от тебя уйду.
– Ладно, – сказала Галина.
И назвали второго сына тоже Леонидом, но Кильдымбаев все равно ушел.
И Галина решила больше не выходить замуж.
Путаницы не возникло: один, действительно, записан в школе и прочих местах Чикулаевым, другой Кильдымбаевым, а то, что они братья, некоторые не знали, а другие думали: сводные.
Братья любили маму и друг друга. Они даже в школе, учась в разных классах, все перемены проводили вместе. Дети-школьники чувствовали в этом что-то ненормальное. Они дали братьям общую кличку Чильдым-Кильдым и настроились бить их и разъединять.
Братья вставали спина к спине и дрались до крови.
И от них отступились.
Они росли спокойными добрыми мальчиками, учились довольно средне из-за какой-то постоянной душевной рассеянности, учителя считали их туповатыми и ленивыми.
Все свободное время они помогали матери по дому, читали приключенческие книги, а летом строили в пригородном лесу (жили на окраине) на деревьях шалаш, играли друг с другом в индейцев и следопытов. Когда Кильдым упал с дерева и вывихнул обе ноги, Чильдым на руках донес его до больницы (примерно 5 км).
Они жили друг другом – словно чувствовали, что ждет их в дальнейшем.
И вот Чильдым учился в последнем классе, а Кильдым в предпоследнем.
У Чильдыма появилась девушка Нелли, не из школы, а из техникума, старше его, с красивым овальным
