Австралию. Все время дождь да дождь. Именно поэтому в Манчестере сияет солнце…
– Но тебе здесь нравится?
– Да, дружище. Сидней – это как регби: стремительность, натиск и немного грации.
– А как идут твои дела?
– В Австралии тысячи художников. Ведь здесь процветает строительство коттеджей. Конкуренция чудовищная. – Он искоса поглядел на меня.
– Я приехал сюда не за славой и не за деньгами.
– Но я нюхом чую, что приехал ты неспроста.
– Как ты посмотришь на то, чтобы напрячь свою мускульную силу?
– К твоим мозгам? Как когда-то?
– То были просто развлечения…
– Ого! А тут есть риск?
– Да. По состоянию на сегодня – поджог и убийство.
– Боже! – Его брови поползли вверх.
Автомобиль стремительно мчался к центру города. Как стебли бобов вздымались небоскребы.
– Я живу в противоположном конце. В пригороде, как это ни банально. Как ты меня находишь?
– Ты весь так и светишься, – сказал я, улыбаясь.
– Это так! Впервые в жизни я счастлив, по-настоящему счастлив. Полагаю, ты скоро сам в этом убедишься.
Машина выбралась на скоростную автостраду, которая вела к мосту.
– Если ты поглядишь направо, – сказал Джик, – то увидишь триумф воображения над экономичностью. Пусть живет безумство, потому что только оно способно привести куда-то.
Я посмотрел. Это был Оперный театр, намек на него, серый и смутный от дождя.
– Днем он мертвый. Ночная птица…
Над нами взметнулась мостовая арка, стальное кружево, просто фантастика.
– Это единственный ровный отрезок дороги, ведущей в Сидней, – сообщил Джик.
Миновав мост, мы снова поехали в гору.
Слева мое внимание привлекло необычное огромное здание красного цвета. Вдоль каждой из его стен – правильные ряды широких прямоугольников окон с закругленными углами.
– Очертания двадцать первого века, – прокомментировал Джик. – Воображение и смелость!
– А где же твой пессимизм?
– Когда садится солнце, все окна вспыхивают золотом… – Блистательное чудовище осталось позади. – Здание управления водным хозяйством, – едко сказал он. – Их начальник ставит свое судно рядом с моим.
За городом дорога пошла вниз, сквозь тесные шеренги двухэтажных домиков, крыши которых составили большой ковер в красную клетку.
– Есть одна закавыка, – вдруг вздохнул он. – Три недели назад я женился…
«Закавыка» жила с ним на судне, пришвартованном вместе с колонией таких же судов возле мола, который он называл «Стрелка». Только теперь до меня дошло, почему, по крайней мере на время, мировая скорбь куда-то отступила.
Она не была невзрачной, но и красавицей не назовешь. Продолговатое лицо, недурная фигура и одежда практичного покроя. Нет того своеобразия, той непосредственной живости мотылька, которые были у Регины. В свою очередь меня критично обследовали карие глаза, в их взгляде светился ум, что сразу произвело на меня впечатление.
– Знакомься, Тодд, это Сара, – отрекомендовал он. – Сара, познакомься с Тоддом.
Мы поздоровались. Она спросила, как я долетел, и я ответил, что хорошо. Но было видно, что ее больше бы устроило, если бы я остался дома.
Кеч Джика – суденышко длиной в тридцать футов, на котором он приплыл из Англии, – походил на гибрид мастерской художника с мелочной лавкой. В глаза бросались занавесочки, подушечки и какие-то цветущие растения. Джик откупорил шампанское и разлил по бокалам.
– Ей-богу, – сказал он, – мне чертовски приятно видеть тебя здесь.
Сара вежливо присоединилась к тосту за мой приезд, но я не был убежден, что ей тоже чертовски приятно. Я извинился, что нарушил их медовый месяц.
– Да черт с ним! – лихо возразил Джик. – Чрезмерное домашнее согласие весьма расслабляюще влияет на душу человека.
– Все зависит от того, – уточнила Сара, – что тебе нужно для дальнейшей жизни – любовь или одиночество.
Когда-то Джик однозначно предпочитал одиночество, но времена меняются. Меня интересовало, что он рисовал в последнее время, но, осмотревшись, я не нашел и следа его творчества.
– Я теперь на седьмом небе, – заявил он. – Запросто мог бы залезть на Эверест и постоять на руках на его вершине.
– Не нужно Эвереста, хватит камбуза, – вернула его на землю Сара, – если ты не забыл привезти раков!
Когда мы жили вместе, Джик всегда занимался стряпней, и, похоже, ситуация не изменилась. Именно он, а не жена быстро и умело пооткрывал жестянки с раками, сдобрил их сыром и горчицей и пристроил на рашпере. Именно он промыл листья свежего салата и разложил гренки, намазанные маслом.
Мы пировали, сидя за столом в каюте, а дождь хлестал по иллюминаторам и крыше, и ветер, становившийся все свежее, плескал морскую воду в борта. За кофе, поскольку Джик настаивал, я рассказал им, зачем я прилетел сюда.
Они молча выслушали меня. Потом Джик, чьи взгляды не изменились со студенческих времен, пробормотал что-то неразборчивое о «сволочах», а Сара была откровенно обеспокоена.
– Не волнуйся, – сказал я ей. – Теперь, узнав о том, что Джик женился, я не собираюсь просить его о помощи.
– Я помогу! Помогу! – зажегся Джик.
– Нет, – помотал я головой. Помолчав, Сара спросила:
– С чего ты планируешь начать, Тодд?
– Попробую установить происхождение обеих картин Маннинга.
– А потом?
– Хорошо бы найти их бывших владельцев.
– Мне кажется, что это необязательно, – протянула она.
– Мельбурн? – проговорил вдруг Джик. – Ты сказал, что одна картина куплена в Мельбурне? Конечно, мы поможем. Сразу же отправимся туда. Лучше и быть не может. Ты знаешь, что будет в следующий вторник?
– Конечно нет, – ответил я. – А что?
– Во вторник разыгрывается Мельбурнский кубок. – В его голосе чувствовалось торжество.
– Лучше бы ты не приезжал, – хмуро взглянула на меня Сара, сидевшая напротив.
Глава 6
Той ночью я спал в переоборудованном эллинге, который считался постоянным местом проживания Джика. Кроме уголка, отгороженного для коек, новой ванной и примитивной кухни, все остальное пространство эллинга использовалось как студия.
Посреди стоял старый массивный мольберт, а по обеим сторонам от него – столики с разложенными на них красками, кистями и банками с маслом, скипидаром и растворителем.
Ни одной начатой работы, все закрыто и прибрано. Как и когда-то в Англии, мат перед мольбертом пестрел пятнами краски. Джик имел привычку, меняя цвет, вытирать о мат недостаточно чисто промытые кисти. Тюбики с краской тоже были характерно примяты посредине, потому что от нетерпения он никогда не выдавливал краску по правилам, с конца тюбика. Палитра была ему не нужна, потому что он преимущественно накладывал краску прямо из тюбика и достигал своих эффектов, нанося слои один поверх другого. Под столом стояла коробка с тряпками, которыми можно было вытереть все, что использовалось для нанесения краски на полотно: не только кисти, но и пальцы, ладони, ногти – все что угодно. Я
