Как они отвечали друг другу, об этом мы рассказывать не будем: бытовая ссора – явление антихудожественное, мы же стремимся изобразить жизнь вообще и Анисовку в частности именно по законам художественности, а не голой реальности. Реальность часто жестока или мусорна, в ней много чего, поэтому всё зависит от того, как посмотреть и на что посмотреть. Если бы мы взглянули на ту же Анисовку исключительно со стороны быта, сельскохозяйственного производства и социальных проблем, то взгляд наш, возможно, был бы мрачен и безрадостен, а описание приблизилось бы к жанру триллера, то есть ужаса. Но мы смотрим иначе. Мы смотрим вглубь. И там, в глуби, много такого, от чего взгляд светлеет пусть и ненадолго, но обнадеживающе.
Перейдем сразу к финалу ссоры, а он был таков: Вера выскочила на крыльцо и заблажила на всю Анисовку:
– Что же делается? Чуть не убил Куропатов моего мужа! Люди добрые, это же кошмар!
Из добрых людей поблизости была только Синицына. И она, конечно, всё зафиксировала.
Синицына всё зафиксировала, и уже на следующее утро о поступке Куропатова все знали.
Савичева сказала мужу, который, кстати, приступил к покраске дома:
– Наверно, Куропатова с соревнований снимут.
– За что?
– Буянил, чуть Мурзина не пришиб.
– Ясное дело... Теперь начнется... Естественный отбор это называется. Подставили Михаила.
– Я тоже так думаю. Так что ты осторожней.
– А я что? Я работаю.
Синицына же не удовлетворилась распространением устной информации. Помня о письменном, хоть и неудачном, опыте Дуганова (был даже не опыт, была идея), она пришла в администрацию с тетрадью. Раскрыла ее и начала читать Андрею Ильичу и Юлюкину:
– Значит так. Клюквин вчера гнал самогон. Брага у него поспела, вот он и не утерпел. Балмасова старуха на внучку матом ругалась, все слышали. Ваучер от клуба общественный песок утащил, будто бы лужу у магазина засыпать, а кому она мешала? Она там всегда была. Кублакова...
Андрей Ильич опомнился:
– Ты постой, Зоя Павловна! Это что?
– Записываю поступки. Куропатов вчера...
– Минутку! Записывает она! А кто тебе такое задание дал?
– В порядке личной инициативы. Всё равно народ думает, что я на вас работаю.
– И про кого он еще так думает?
– Про Нестерова, про Вадика. А вы бы в самом деле взяли меня официально.
– А я официально... – вскрикнул Шаров, но вспомнил, что перед ним все-таки пожилая женщина, и сбавил: – А я официально говорю вам, Зоя Павловна: бросьте это дело и всем скажите, что никакого соревнования нет!
Синицына обиделась:
– Я помочь хотела. Другие вам наврут, а у меня чистая правда!
И пошла прочь.
А Шаров озадаченно сказал Юлюкину:
– Ты понял? И как теперь им доказать, что ничего нет?
– Докажи пьяному, что он пьяный. Они теперь все в этом... По телевизору слышал... Состояние эффекта.
– Аффекта, знаю. Аффект-то у них, а эффект будет у нас! Я слышал, они придумали, что победитель пять тысяч получит!
– Ну, это они облизнутся! – сказал Юлюкин. – За пять тысяч надо год нормальной жизнью жить. А они хотят, чтобы за короткий срок... – Тут он увидел, что Андрей Ильич смотрит на него, готовый взорваться, и поспешил исправиться: – Это я так. Рассуждаю. Чисто теоретические соображения.
Теоретические соображения принимали в Анисовке всё более причудливые формы.
Например, Наталья упрекнула подъехавшего к дому на машине Сурикова:
– Какая-то у тебя, Василий, работа незаметная. Катаешься и катаешься.
– Ты что, не выспалась? Я на трех машинах сразу: грузовик, автобус – и Шарова вожу! Тебе мало?
– Много, но я же говорю: не видно. Савичев вон дом красит – сразу видно. Микишин в мастерских новые ворота добровольно поставил – тоже видно.
Суриков занервничал:
– Он это добровольно еще три года назад должен был сделать и даже деньги вперед получил, сам хвастался.
– Ну, допустим, не хвастался, а просто говорил!
Это Микишин подошел незаметно к дому и услышал слова Сурикова.
Василий слегка смутился:
– Да я не в смысле осуждения, Николай Иванович, я...
– Ладно, – великодушно сказал Микишин. – За дровами обещал съездить со мной, не забыл?
– Помню.
И они поехали за дровами. Ехали и удивлялись: почему Анисовка как-то пуста среди бела дня?
А дело в том, что на улице появился Вадик. С фотоаппаратом, естественно, он с ним в последнее время не разлучался. Вадик тоже заметил: куда-то исчезли люди. Только слышно: там ставни захлопнулись, там дверь закрылась, там ворота затворились, а вон кто-то поспешно спрятался за домом. Вадик ничего не понимал. Пошел к полю мимо огородов. Навел объектив на открывающийся вид. Но тут же вид закрылся лицом Клюквина.
– А ну, прекрати сымать! – закричал Клюквин. – Чего это ты увидел?
– Ничего. Панораму.
– Какая еще панорама? Тут у меня огород, а не панорама! Ишь, высматривает! Иди в другое место, Вадик, добром прошу!
Но и в другом месте, то есть в других местах была та же обстановка осторожности.
Везде была обстановка осторожности.
Вот Клюквин, отогнавший Вадика, и Желтяков, прятавшийся в этот момент за кустами, пробираются вдоль оврага и озираются.
– Никто не видел? – спрашивает Желтяков.
– Вроде никто.
– Закуску взял?
– Какая тут закуска, тут бы выпить успеть! – шепчет Клюквин и скатывается на дно оврага. Желтяков – за ним.
– Тебе хорошо, – говорит Клюквин, торопливо открывая бутылку. – Ты свое уже получил. Можешь пить спокойно.
– Во-первых, получил мало, – возражает Желтяков. – Во-вторых, что же я, еще раз не могу получить?
– Не можешь.
– Почему?
– Потому что у нас по два раза никому ничего не дают. Наливай!
Суриков привез Микишину дрова, вместе сгрузили, после чего Микишин вежливо сказал:
– Спасибо, Василий. До свидания.
Суриков очень удивился. Постоял, помялся и так же вежливо спросил:
– Николай Иванович, это как понимать? За спасибо тебе тоже спасибо, но как-то... Странно как-то...
– А что? Денег тебе, что ли? Так машина у тебя казенная, дрова тоже казенные, я их выписал через администрацию, привез ты мне их в рабочее время, за которое тебе платят. Шаров ведь тебе велел всем нуждающимся бесплатно дрова возить, разве нет?
