она целая была, ты забыл?
Константин с легкостью объяснил:
– Целая, а к тому шло, что бросят! Ничего. Была бы душа целая. За это – выпьем!
И они выпили.
Они выпили, и Липкина с Константином пошли дальше. К Акупации.
– Мир я повидал, вот что главное! – рассказывал ей Константин. – Большой мир! Люди умеют работать и умеют отдыхать! Не как здесь. Здесь же рвут жилы: корова, свиньи, куры – а о себе подумать? Ты вот, я помню, только чуть постарше меня, а выглядишь, прости за правду, на все семьдесят!
– Вообще-то семьдесят шесть мне, – засмеялась Акупация.
– Сколько?!
– Семьдесят шесть.
– О том и речь! – не смутился Константин, хотя речь была вовсе не о том. – Семьдесят шесть лет, а что у тебя есть, что накоплено? Вот эта вон конура, да пензия! – нарочно испортил он слово, дразнясь. – Эх, вы! Пропащие люди!
Когда вышли на улицу, Липкина спросила:
– Чего это ты разошелся так?
– Я не разошелся, а правду говорю. Всю жизнь на этом стоял. И пострадал из-за этого.
– Ладно, страдалец. Пошли домой, устала я.
– Стой! А не Микишина ли это дом?
– Точно. Неужели узнал?
– Не такой уж я беспамятный! Зайдем!
Липкина согласилась – ее обнадежила памятливость Константина.
И вот они уже в доме Николая Ивановича, беседуют. Правда, Николай Иванович сам не столько слушатель, сколько разговорник.
– Некоторые правды не любят... – сказал он в кон мыслям Константина, и тот поспешил заявить:
– Только не я!
– А я говорил и буду говорить! Не требуйте от людей человеческой работы, пока не создали человеческих условий! Это с одной стороны. А с другой – если у тебя руки и голова – не пропадешь! Но мы же какие? – Вышли на улицу – там плохо, тут нехорошо!
– Я вот тоже...
– А у самого во дворе бурьян, колодец пять лет не чищен, к соседу за водой ходит! Нету порядка! В голове в первую очередь! Я не говорю про заграницу, я вот к хохлам ездил лет, что ли, двадцать назад, к жениной сестре, муж у нее служил там. Село. Как у нас. Но домики аккуратные, на заборе досточки – одна к одной! Стеночки оштукатуренные, беленые, приятно смотреть! На воротах нарисовано чего-нибудь. А у нас? Там фанеру прибил, там жести кусок, там горбыль пристроил, вот тебе и дом! Некрасиво же! Строим, как не себе. А почему? А потому что привыкли: сегодня у тебя что-то есть, а завтра отнимут, чего же стараться?
Константин наконец получил возможность вставить слово и горячо подхватил:
– Так в этом и дело! Где жрем, там и... всё остальное! Русского мужика, я тебе скажу, надо сечь! Хозяйства он давно уже не понимает! С женщинами обращается отвратительно! Детей не воспитывает! Культурно не развивается!
Микишин должен был радоваться такому единомыслию, но он не радовался. Наоборот, чем больше Константин обличал окружающее, тем сильнее он хмурился. И наконец прямо возмутился:
– Ты чего это тут сидишь и клевещешь? Ты чего нас грязью мажешь, а?
Константин опешил:
– Да ты сам...
– Что я сам?
– Сам только что про это же говорил!
– Имею право – я тут живу! А чужим не позволю!
– Какой же я чужой, Николай Иваныч, ты что?
– А такой! Ты кто вообще? Мария Антоновна, ты кого привела ко мне?
Липкина промолчала, а Константин обиженно закричал:
– Опомнись, Николай Иваныч, Константин я, ее муж!
– Не знаю такого! – отрицал Микишин. – Помню: тот был мужик добрый, веселый, а ты какой-то совсем не такой!
– Так время идет! Меняются люди!
– И ростом он был повыше. Я не то что утверждаю, Мария Антоновна, но сомневаюсь я как-то, – объяснил Микишин Липкиной. – А то к Читыркину приехал тоже какой-то мужик: я, говорит, твой двоюродный дядя, я тут в детстве жил, поселите, говорит, по-родственному. То есть слышал, что дома будто бы сносить будут, что, кстати, еще неизвестно, вот и решил жилье получить. Читыркин начал его копать, выяснилось, что он никакой не двоюродный и не четвероюродный, а... сват брата того свата, у кого нету брата. Как это... Махинатор! В общем – сомневаюсь я.
– Да и я тоже, – вдруг сказала Мария Антоновна.
– Ты?! Моя жена – туда же? – выкатил на нее глаза Константин.
– Насчет жены потише пока. И пошли уже, нечего тут.
И они вернулись домой.
Они вернулись домой, и там Липкина в глаза ему высказала все свои сомнения. Константин взвился:
– Ты думай, что ты говоришь! Что ты подозреваешь! Даже смешно! Что я, получается, не я, а кто тогда?
– Не знаю. Ты другой был. Выпить да, любил всегда, но много не мог, с трех рюмок вело, а сейчас я смотрю, стаканами пьешь, а не пьянеешь. И злым не был. Песни пел. Веселый был вообще. А сейчас... Не то. И простой ты был, хоть и сын агронома, без хитростей, а сейчас так говоришь, будто прямо доктор наук недоделанный.
– Так я рос! – втолковывал Константин. – Я учился! Я карьеру делал! Или тебе это не нравится как раз? Что я выше тебя стал в интеллектальном... в интеллектуальном смысле?
– Я сама учительница! – напомнила Липкина. – Чужой ты. Уходи от греха подальше.
– Какой я чужой? – упирался Константин. – Да я такие вещи про тебя знаю, что никакой чужой не знает! Родимое пятно у тебя есть на одном месте, давай посмотрим, проверим?
– Не в таком мы возрасте, чтобы пятна смотреть на одном месте. И мало ли. Может, тебе кто другой рассказал?
– Кто?!
– А муж мой настоящий. Где-нибудь пересеклись с ним, он рассказал, а ты запомнил.
– Ну бред! Ну полный бред! Где я с ним мог пересечься?
– Сам рассказываешь: мотался по стране. В экспедиции какой-нибудь... Делать нечего по вечерам, вот мужики о бабах и травят, знаю я вас. А то и вообще в тюрьме.
– Так. Приехали! – поздравил Константин. – Теперь я еще и уголовник!
– А кстати, документы где у тебя?
– Что?!
– Документы, говорю, покажи.
Константин, ходивший из угла в угол, застыл, некоторое время оскорбленно смотрел на Липкину, а потом решительно пошел к двери, говоря:
– Всего хорошего! Спасибо за прием. За угощение.
– Что, нет документов?
Константин резко повернулся:
– Всё равно ведь не поверишь. Украли у меня их.
– Ага. Вчера на вокзале.
– Не вчера и не на вокзале. Год назад почти. Не могу никак восстановить.
