вишневым вареньем, которую на всякий случай захватила с собой.
Марьям рассказывала ей о своем детстве, о матери, о жизни на заводе, не говорила только о Феде. А именно о нем ей и хотелось говорить. С того момента, как возникла надежда, что его можно найти, она вся внутренне напряглась. Не забудет ли майор навести справку, а если наведет, то знает ли, где ее найти? Если бы она могла, то побежала бы сама искать адъютанта. Как только за окном кто-нибудь проходил, Марьям быстро поворачивала голову, а однажды человек прошел быстро, и она невольно привстала, чтобы его рассмотреть.
— Вы кого-нибудь ждете? — спросила Ольга Михайловна, удивленно взглянув на Марьям.
— Нет, нет, — быстро ответила она, — просто мне показалось, что прошел один из наших.
Ольга Михайловна много расспрашивала ее, но почти ничего не говорила о себе. Однако Марьям заметила на подоконнике, рядом с ее койкой, портрет красивого молодого парня лет двадцати. Он был чем- то неуловимо похож на Ольгу Михайловну, а непокорно свисающим на лоб светлым вихром напоминал Федю.
— Это ваш брат? — спросила Марьям, беря портрет в руки.
Ольга Михайловна помедлила с ответом.
— Это мой сын Валька, — сказала она.
— Ваш сын!… Такой большой! — удивилась Марьям.
— Да, такой большой! — улыбнулась Ольга Михайловна. — Не хотела признаваться, да не могу.
— А где он?
— Здесь на фронте… Уже танкист…
— Танкист?! — Марьям с новым любопытством стала рассматривать фотографию.
Валька был изображен на ней в пиджаке и в белой рубашке без галстука, с расстегнутым воротом. У него было такое юное лицо, что трудно было представить, каков этот мальчик в военной форме.
Ольга Михайловна взяла фотографию из рук Марьям и поставила ее на место.
— Это все мое богатство.
— А где ваш муж? — спросила Марьям. Ей казалось, что у этой женщины должен быть хороший и тоже красивый муж. Такая женщина не может быть несчастлива.
— Он тоже на фронте, — сказала Ольга Михайловна.
— И вы получаете от него письма?
— Изредка получаю, — кивнула она.
— Он вас, наверно, очень любит.
Ольга Михайловна заглянула в ее чашку.
— Дайте-ка я вам налью, Марьям. Хотите сгущенного молока?
— Нет, нет, я люблю сгущенное молоко есть прямо из банки.
Ольга Михайловна достала из шкафа открытую банку и поставила перед Марьям. Та зачерпнула полную ложку, долго не могла оторвать ее от длинной золотистой змеи, которая тянулась вслед за ложкой, а когда наконец справилась, даже закрыла глаза от удовольствия.
— Ну и сладкоежка, — засмеялась Ольга Михайловна, — совсем как мой Валька…
В сенях застучали чьи-то шаги, кто-то стал шарить по двери в поисках ручки. Ольга Михайловна встала и распахнула дверь.
— Входите!
На пороге появился Семенчук. Он немного запыхался от быстрой ходьбы. По улыбке на его лице Марьям сразу поняла, что он пришел с хорошей вестью. В руках он держал голубой бланк телеграммы.
— Добрый вечер, — сказал Семенчук, кивая Ольге Михайловне. — Так вот я вам пришел доложить, дорогая делегатка… Найден ваш Яковенко! Служит он в дивизии Чураева.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, — стараясь скрыть волнение, сказала Марьям.
— Да нет, я отлучился на минутку. Командующий может вызвать.
— А как его зовут, вы узнали? — все еще недоверчиво спросила Марьям.
Семенчук взглянул на телеграмму.
— Федор Николаевич.
— Это он, — сказала Марьям, и глаза ее радостно заблестели. — А мне можно будет с ним встретиться?
Семенчук как-то смущенно посмотрел на нее.
— Вообще-то, конечно, можно, — сказал он.
— А почему вы говорите так неуверенно?
— Нам, видите ли, сообщили, что он ранен. Правда, не очень серьезно, но все-таки находится в госпитале.
— Тогда уж я обязательно должна его повидать, — настойчиво сказала Марьям. — Обязательно! Это… это дорогой для меня человек. Очень вас прошу, товарищ майор. Помогите мне добраться до госпиталя, — повторила она, вдруг ясно представив себе, как Федя лежит на койке, весь перевязанный бинтами, беспомощный и одинокий.
Семенчук смягчился и сказал, что поговорит об этом в Политуправлении. Очевидно, завтра утром в армию Коробова поедет кто-нибудь из инструкторов и заберет ее с собой.
А когда он вышел, Марьям вдруг закрыла лицо руками.
— Что ты, Марьям, — мягко сказала Ольга Михайловна. — Вы наверняка увидитесь… Если хочешь, я постараюсь связаться с тем госпиталем, где он лежит.
Марьям быстро собралась и побежала искать Нефедьева, но его нигде не было. Как же быть? Она очень беспокоилась, что нарушит его строгий приказ — никуда не отлучаться без разрешения. Она разыскала в одном из соседних домов парторга Коломийцева, которого директор оставил вместо себя за старшего. Коломийцев писал письмо домой и так был занят своими мыслями, что не сразу понял, чего, собственно, она от него хочет, а когда понял, то посадил на письмо кляксу и чуть не сломал перо. Ехать в армию? Неизвестно куда? Одной? Это, голубушка, не увеселительная прогулка! Он колебался, брать ли на себя ответственность перед Нефедьевым за это разрешение. Но она с такой мольбой смотрела на него, так требовала, так сердилась и уговаривала, что он не выдержал и сдался: «Поезжай, но только на одни сутки. Туда и назад. И чтобы с места прислала телеграмму».
Марьям вернулась обратно, когда уже стемнело. В комнате не было света. Марьям решила, что Ольга Михайловна уже легла спать, и ощупью нашла свою койку. Но хозяйка дома еще даже не раздевалась, а как оставила ее Марьям у стола, так она и просидела все это время.
— Вы думали? — спросила Марьям.
— Да, думала, девочка, — сказала Ольга Михайловна.
И Марьям показалось, что она без нее плакала.
— Вы очень одиноки? — спросила Марьям, помолчав.
— Нет, что вы! Я не одинока… У меня ведь есть и сын… и муж…
— Вам очень трудно?…
— Нет-нет, — сказала Ольга Михайловна, — просто, глядя на тебя, я вспомнила и свою молодость… А это было очень, очень давно… — Она нашла в темноте руку Марьям. — Я желаю тебе счастья, Марьям. Настоящего, большого. Такого, какого ты достойна… Ты хорошая…
— Вы еще меня совсем не знаете…
— Я это чувствую… Вижу… Ну, не будем об этом говорить… Хорошо?
Марьям всю ночь не могла заснуть, и когда в семь часов утра за окном остановилась машина, она была уже совсем одета — в пальто и платке. Тихо, чтобы не скрипнуть половицами и не разбудить Ольгу Михайловну, она вышла на крыльцо и почти столкнулась в дверях с батальонным комиссаром, молодым человеком, лет двадцати семи, с еще свежим глубоким шрамом на левой щеке. Шрам этот очень старил его, левая сторона лица казалась на десять лет старше правой.
— Это вы едете? — спросил батальонный комиссар, критически оглядывая ее короткое черное пальто и светлую шерстяную косыночку, которой она повязала голову.
— Я, — сказала Марьям, робея под его придирчивым острым взглядом.
— А вы не замерзнете?
— Что вы? Я привыкла!
