Косырев взял две штуки и хлопнул Валько по плечу (Валько тут же стал счастлив):
– Молодец. А сам?
– Не курю, – сознался Валько.
– Почему?
– Не хочу.
– Ты просто не пробовал. Ты попробуй.
Валько понял, что это испытание. Другим можно отказаться, ему – нельзя.
И он попробовал. Сразу же задохнулся, закашлялся.
Косырев сказал:
– Ну, и нечего баловаться тогда.
И взял у Валько пачку.
И это тоже было испытание.
Валько не огорчился из-за сигарет, ему даже приятно было пригодиться Косыреву хотя бы сигаретами, но он понимал, что по кодексу мальчишеской чести не имеет права отдавать просто так.
– Еще чего, – сказал Валько и потянулся за сигаретами.
Косырев ударил его по руке.
– Не лезь, не твое! Грабят прямо среди бела дня, охамели совсем! – удивился он, и все засмеялись. У Косырева была репутация юморного[5] , хоть и туповатого, пацана.
– Отдай, я сказал! – насупился Валько.
– Ты сказал, а я не слышал! – ответил Косырев.
Валько очень хотелось уйти. Но нельзя было.
И он толкнул Косырева.
– Отдай!
Косырев отреагировал мгновенно – и не мальчишески, а вполне по-взрослому, умело: одной рукой дал под дых, а другой по лицу. Валько упал.
Он ждал, что после этого случая его запрезирают. Хотя, как знать, может, напротив, начнут уважать.
Ни то ни другое: уже в тот же день все забыли. В школьной детской жизни все меняется вообще быстро.
А Валько, взяв у деда Олега Егоровича еще одну пачку, стал учиться курить. После школы, за сараями. Сначала кружилась голова и тошнило. Потом ничего.
И вот, в очередной раз выйдя со всеми на большую перемену, он угостил всех оставшимися сигаретами и закурил сам. Ждал – хотя бы удивления. Но в это время кто-то что-то рассказывал, поэтому не обратили внимания. Наши личные подвиги другим незаметны.
А дед Олег Егорович обнаружил пропажу.
Валько вернулся: в доме стоял крик (бабка и дед вообще общались очень шумно).
– Да ему-то зачем? – кричала бабка. – Сам водишь кого попало выпивать, вот и взяли!
– Мои друзья без спроса не возьмут! Ты стащил? – спросил дед Олег Егорович вошедшего Валько. (Кстати, он умудрялся не называть его имени.)
Валько врать не умел. И опустил голову.
– Зачем? – спросил дед Олег Егорович. – В школу оттащил и продал кому-нибудь?
– Нет.
– А зачем? Сам курил?
– Ты совсем очумел, старый! – закричала бабка. – Ему лет-то сколько – курить уже!
– Молчи! Ну? Курил?
– Да, – сказал Валько.
– Ну, так бы и сказал, – с неожиданной легкостью принял его признание дед Олег Егорович. – Курить, конечно, вредно. И лучше не надо. Но если захочешь – спроси, таскать не надо. Понял?
– Понял.
– О, чему ребенка учит! – удивилась бабка.
– Да я больше и не буду. Я не хочу, – сказал Валько.
Видимо, деду Олегу Егоровичу то, что Валько курит, показалось признаком его нормальности и мужественности. Возможно, он, как и Маша, стал надеяться, что все еще выправится, наладится...
Была медкомиссия. За отсутствием специальных кабинетов, осматривали в актовом зале: поставили несколько столов, накрыли белым, надо было ходить по очереди от врача к врачу. Один осматривал глаза, другой зубы, третий слушал грудь, четвертый просил спустить трусы.
Валько хотел незаметно уйти из школы, но не получилось. В вестибюле нянечка терла полы, крикнула:
– Куда?! Стой, пока домою!
Валько не смог стоять. Сейчас могут выйти директор или кто-то из учителей. Обратят внимание. Заподозрят.
Он вернулся – готовый ко всему.
Осмотрели глаза, зубы. Попросили спустить трусы. Валько приспустил до паха.
– Да ниже! Еще нет ничего, а уже стесняются! – сказала врачиха.
Валько спустил ниже. Врачиха мельком глянула и хотела уже что-то записать, но метнулась взглядом обратно.
– Это что такое?
И полезла холодными руками.
Валько закрыл глаза.
– Валерий Леонидович! – послышался голос женщины.
Врачи что-то тихо говорили. Потом громче. Еще громче – ему.
– А? – Валько открыл глаза.
– Иди, иди.
– Спасибо...
Бабку с дедом вызвали в школу.
Они были там долго и вернулись с руганью.
– Надо было вежливо, а не орать! – упрекала бабка Олега Егоровича.
– А я невежливо? Я нормально! Не ихое сучье дело! У нас советская школа! Я им крокодила приведу – будут учить! Им за это деньги плотют! Врать они мне будут: детей он испортит! Чем это?
– Они не так сказали, они сказали, что у детей будет это самое... Лишний интерес насчет половых вопросов! – оправдала бабка учителей, но тут же и обвинила: – Оглоеды, в самом деле! Будто у них и так интереса нет!
– Вот именно! – подхватил дед Олег Егорович. – Да они уже знают побольше нашего! А то и умеют! Ничего, – обратился он к Валько, как всегда, не называя по имени, – будешь учиться, как учился. А если кто чего, скажешь мне, я с ними разберусь!
Это «если кто чего» началось быстро. Неизвестно, кто пустил слух, вряд ли это было сделано нарочно. Просто у учителей тоже есть дети, и они обсуждали при них свои дела и мысли непринужденно, как и все родители в советскую эпоху, при этом их существование было по определению двулично: не все скажешь, не все обсудишь в коллективе, дома же можно отвести душу; дети быстро понимали, что родители постоянно чем-то унижены, и лишались по отношению к ним почтительности: униженным сочувствуют, но их не уважают.
От Валько отсел Прокотов, который взял его в дружки. Валько, кстати, хотел бы иметь другом кого-то другого, не больного отличника, но за него решил Прокотов: сел рядом, затеял игру в морской бой, угостил конфеткой – и вот уже ходит на перемене, обняв Валько за шею, показывая всем, что у него, как у всех, теперь тоже есть друг. Валько было неприятно и даже немного больно ходить с согнутой шеей, его коробили прикосновения к чужому человеку, он раньше так близко был только с мамой. Но терпел.
И вот Прокотов ушел.
