(Как большинство самодельщиков, она была уверена, что рифма – это когда кончается на ту же букву.)
Ее чтение было скомкано, потому что тихо, извинившись за опоздание, вошла девушка.
Высокая, яркая: волосы светлые и явно свои, потому что с легким рыжеватым оттенком, слишком естественным, так не красят, глаза зеленовато-голубые, да еще одета в алую кофту и алые брюки.
– У мертвого встанет! – тихо процедил Салыкин, привычно защищая себя ерничеством, а глаза у него стали тоскливые, будто он успел уже полюбить эту девушку, и ухаживал, и получил отказ. Другие тоже – кто простодушно обалдел (поэты-пролетарии), кто сделал вид, что ничего особенного не произошло (поэты- интеллектуалы), кто откровенно и подчеркнуто пялился и чуть не потирал руки (поэты-авангардисты), кто снисходительно усмехался (девушки-поэтессы), кто осудил взглядом за опоздание (дамы-поэтессы и пожилые любители)...
Девушка прошла на свободное место – и оно оказалось как раз там, где по очереди приходилось читать. Подольский объяснил ей это.
– Да нет, я не готова, – пожала плечами девушка.
– Но вы же пишете? – спросил Подольский.
– Что я там пишу. Ерунда, – махнула девушка и рассмеялась.
– Вообще-то у нас объединение для пишущих, – строго сказал Подольский.
– Нет, я пишу. Но читать не люблю. Я лучше послушаю.
– Мы сегодня знакомимся. И каждый читает по стихотворению, – растолковал Подольский.
– Да? Интересно.
– Я рад, что вам интересно. Ну, читайте.
– Да не хочу я, с какой стати? – удивилась девушка. – Тоже мне – обязаловка.
Подольский сделал паузу. Видно было, что ему хочется выгнать нарушительницу распорядка. Но что-то мешает. Бог весть, кто она такая. Может, дочка какого-нибудь начальника. Очень уж
– Хорошо! – сухо сказал он девушке. И подчеркнуто приветливо обратился к сидящей за нею по очереди подростковой барышне, нетерпеливо моргающей маленькими глазками. Та резво начала, Подольский умиротворенно слушал. Он расставил точки над i: показал всем, что не поступился принципами, а просто проигнорировал блажь чужого человека.
После каждого выступления мэтр в нескольких словах оценивал.
– Растешь, молодец, – говорил он.
Или:
– Много чувства, но не хватает мастерства.
Или:
– Слишком мастеровито, чувства не хватает.
Он для каждого находил добрые слова, поэтому обстановка становилась все более задушевной.
Дошел черед до Валько.
Валько, прикрыв глаза, прочло:
И т. д.
Подольский, слушая, жевал губами и потрясывал старческой головой. Ему не нравилось. И он не стал этого скрывать (может, потому, что заметил на лице красноодетой блондинки одобрительный интерес).
– Извините, молодой человек: подражательно и вторично. Одни слова. Невозможно понять, что вас действительно волнует, что именно вы хотите сказать. Это знаете как называется? Версификаторство! Что вообще главное в поэзии? – задал он вопрос присутствующим. Они молчали, оставляя право на истину за Мастером. И он воспользовался этим правом и выдал истину: – Подлинность! (Все приятно изумились – за исключением нескольких саркастических особ (авангардисты, должно быть), сидящих особой группкой, Салыкин уже успел с ними несколько раз сочувственно переглянуться с выражением: «Ну и ну!».) Подлинность! Это главное в поэзии, в искусстве вообще! Подлинность и неповторимость чувства, мысли, образа. И – свой голос, а не заемный. Я, думаете, не умею выдумывать оригинальных слов? Сколько угодно! Но надо следовать природе своего дарования. Я знаю, меня некоторые даже колхозником обзывают. (Старожилы опять изумились, на этот раз неприятно, и покачали головами: «Надо же, какие бывают гнусные завистники!») А я не боюсь! – зазвенел голос Подольского. – Да, я люблю русскую землю, русского крестьянина, русский хлеб! Это свято! А некоторых молодых почитаешь – что святого за душой? Ничего! Я не про вас, я вообще имею в виду. Тенденцию! Будьте подлинными – и вам простят и рифму неловкую, и оборот неточный. Лишь бы чувство было точное. Вот вы читали стихотворение, – указал он на даму, которая сочинила стишок о хризантемах, – извините, не знаю как вас...
– Ирина Владимировна, – зарделась дама.
– Да. Казалось бы, какая простота – лирическая героиня не тронула цветов. Но как по-своему сказано. Безыскусно, не без недостатков, но подлинно, понимаете меня? Впрочем, у вас все еще впереди, как и у всех. Пойдем дальше.
Но дальше не пошли – девушка в красном подала голос:
– Извините, я не знаю, тут у вас как? Всем высказываться можно? Или только вам? – обратилась она к Подольскому.
Вопрос застал Подольского врасплох.
– Я тут не начальник, – пробормотал он. – В поэзии все равны. Хотите – высказывайтесь.
– Я коротко. Мне кажется, этот юноша, – посмотрела она на Валько, – очень интересно пишет. Придумывает, да, но как-то интересно придумывает. А остальные подлинно, возможно. Но какая-то это подлинность не подлинная. Свой голос, я понимаю. Но он такой свой, каким должен быть свой. Я, наверно, не очень ясно говорю. То есть слушаешь – и ничему не удивляешься, понимаете? Как-то ожидаемо все. Я так себе и представляла – просто один в один. Даже грустно. А про хризантемы вообще... Я не сначала слышала, но... Ирина Владимировна, бросьте вы эту ерунду, вышивайте крестиком.
– Сама вышивай, – огрызнулась дама с неожиданной быстротой реакции. – Пришла расфуфыренная, как на танцы, и начала тут фасовать всех! Посиди послушай сначала, молода меня учить, ясно?
– А, – сказала девушка в красном, – ясно. В четвертую кассу не занимать. Извините. Молчу.
Она чуть помедлила, словно решая, уйти или нет. Улыбнулась каким-то своим мыслям. Осталась.
Салыкин начал читать. Он читал всем и никому, в пространство. Но Валько чувствовало, что на самом деле он читает девушке в красном. Как, впрочем, и все, кто читал после ее появления. И поэты, и поэтессы – ей читали. Вот она, сила пола и ориентировка на тех, кто безусловно доминирует. Салыкин читал, читая ей, и все это понимали. И Подольский это понимал. И злился. И злорадствовал, готовясь разгромить Салыкина, поскольку его стихи явно на это напрашивались.
Этот стишок Валько уже слышало в виде песни. Стишок такой:
ПРО РОК
