– Да так... Я ее не понимаю. И ничего не знаю о ней. Даже, например, кто ее родители. Только не подумай, что я у тебя выспрашиваю.
– Я сам ничего не знаю. Отец был директор парка, недавно, я слышал, перевели на спорткомплекс какой-то. Больше ничего.
Это было нормально: молодые люди того времени не особенно интересовались родителями друг друга. Скажут: потому что было почти равенство, потому что это ничего не значило. Может быть. Но за этим позитивом, как сейчас выражаются, скрывался негатив, его перевешивающий: отсутствие интереса к корням, роду и племени. Салыкин в пору, когда
После этого Салыкин, как за ним часто водилось, сам себя опроверг:
– Да нет, она права. Евреи молодцы, хранят нацию и память нации. А я даже про деда ничего не знаю, кроме того, что в войну погиб.
Гера, помявшись, сказал:
– Я не люблю посвящать никого в свои личные дела. Но мне просто некому рассказать, понимаешь? Она хочет со мной жить.
– Так это здорово!
– Не очень. Мне тогда придется уйти из семьи.
– Из какой семьи?
– Из моей.
– А ты женат разве?
– И давно, уже больше года.
– Странно. Наши девочки да чтобы этого не знали!
– Я неофициально.
– То есть как?
Гера вкратце рассказал: полтора года назад, будучи командиром университетской ДНД (Добровольной Народной Дружины), он, проводя рейд по обнаружению бездомных элементов, т. е. бомжей, нашел в подвале дома девочку лет пяти. Взял ее к себе, чтобы отмыть, накормить и подлечить прежде, чем отдать, как положено, в детприемник. Тут нашлась мать, девушка всего лишь двадцати лет, особа, ведущая аморальный образ жизни, тунеядка. Она была лишена родительских прав, но, тем не менее, явилась к Гере требовать своего ребенка. Гера имел полное право проигнорировать и даже вызвать милицию, но он пригласил и ее пожить у себя. Тоже отмыл, накормил и подлечил (в том числе пришлось две недели водить ее в вендиспансер на уколы и прочие процедуры), выяснилось, что девушка хоть из деревни, но дочь сельской учительницы, начитанная, неглупая, по малолетству и влюбленности забеременела от «партизана» (так назывались солдаты, которых призывали из запаса на посевные и уборочные компании, преимущественно шофера, народ зрелый, бессовестный), уехала от позора в город к тетке, там закончила вечернюю школу, пошла работать на кондитерскую фабрику, делала торты и пирожные, потаскивала, как и все, коньяк и ликер, попивала его в общежитии и одна, и с подружками, попалась, получила год условно, выгнали с работы...
Гера устроил девочку в детский сад, а юную маму подготовил к поступлению не в ПТУ какое-нибудь и даже не в техникум, а в педагогический институт, и она поступила, и успешно учится. Иногда срывается, выпивает, может даже не прийти домой ночевать, но все реже и реже. Такие вот дела.
– Понял, – сказало Валько. – То есть не понял. Почему ты считаешь себя женатым?
– Потому. Я хочу на ней жениться. Она не хочет.
– Почему?
– Неважно. Не хочет. Но все равно я считаю, что у нас семья.
– Ясно.
– Что тебе ясно? Я ее люблю. И девочку люблю, дочерью считаю. А тут вот... Такая катавасия. Юлию я тоже, кажется, люблю.
Гера был растерян, Валько впервые видело его таким.
Оно представило себя на его месте: и тут любовь, и тут любовь. Тяжело.
– Самое ужасное, – продолжал Гера, – я не могу ей об этом сказать.
– Кому – о чем?
– Юле – о Наташе. То есть о ней она знает, я не скрывал. Я не могу сказать, что я ее тоже люблю.
Валько подумало и сказало:
– Пусть она это узнает от меня.
– Вот еще, давать тебе такие поручения!
– Это не поручение. Я сам предложил. Просто как-нибудь в разговоре попробую об этом – вскользь.
– Ну, попробуй, – пожал плечами Гера.
И Валько отправилось к Юлии, придумав какой-то повод.
Кружило вокруг и около, Юлия ни разу не вспомнила о Гере, пришлось почти напрямик: дескать, мой товарищ изнемогает от сложностей жизни, он тебя, Юля, любит, но фокус в том, что и женщину, с которой живет, тоже по-своему любит.
– Это не любовь, а чувство долга, – сказала Юлия. – А в результате – вранье. Свободного человека вранье унижает. Если он не чувствует унижения, значит – не свободен. Скажи ему это при случае.
– Сама могла бы сказать.
– Нет. Мы договорились некоторое время не общаться. Даже не созваниваться.
Валько пошло обратно к Гере и сказало, что Юлия считает, что по отношению к Наташе у него не любовь, а чувство долга.
– Если бы, – сказал Гера. – Хотя, может, это и так. Но вот какая штука: Наташа не такая красивая и умная, она вообще попроще, но с ней мне уютно, тепло. А с Юлией мне хорошо, но... Тяжело. И я предчувствую, что дальше будет еще тяжелее. Можешь ей это передать.
Валько передало.
Юлия ответила:
– Все правильно. Там у него будет всегда тарелка супа и чистый пол. И в глаза будут заглядывать. А со мной морока. Только, если без ложной скромности, три года с одной женщиной стоят тридцати лет с другой. Если вообще можно сравнивать. Можешь ему так и сказать.
Валько сказало.
Гера ответил:
– Да я и сам так думаю. Попробую потолковать с Наташей.
Он потолковал, после чего – редчайший случай – его два дня не было без уважительной причины. Оказалось: Наташа сначала запила, загуляла, пропадала где-то ночь, потом вернулась, устроила скандал, кричала, что задушит ребенка, а потом зарежет себя – и действительно кинулась к перепуганной девочке, Гера встал на пути, она метнулась к столу, схватила нож – и по запястью...
– Расскажи Юле, – попросил Гера. – Похоже, у меня – тупик.
Валько рассказало.
– Господи ты боже мой, какие страсти! – воскликнула Юлия. – Никого она не задушила бы и не зарезалась бы. А если бы и так, то и лучше: меньше проблем. Глупые люди не должны мешать умным жить!
