папа изменник, вы ежедневно и ежечасно предаете свою родину и социализм!
Лейтенанта колдобило. Он переминался с ноги на ногу, как ученик, не выучивший урок. Он порывался что-то возразить, но только разевал рот, не находя слов. Он своим изумленным взглядом был прикован к горящим глазам Геры. А сторожа и сержанты были просто в ступоре.
Не мудрено: любой другой, произносящий такие речи, был бы немедленно осмеян. Он выглядел бы кромешным идиотом. Но в том и заключался уникальный талант Геры: говорить общие и высокопарные слова так, будто они извлечены из самого сердца – ибо оттуда они и были извлечены.
Но когда лейтенант услышал про родину и социализм, он встряхнулся. Его задело. Родину он любил – причем искренне, он ее очень любил, когда приезжал к родителям в деревню и видел милые места детства, и что-то теплое подступало к душе, он любил ее в дни праздников, когда видел красочные массы народа и осознавал мощь и многолюдность страны, хотя и приходилось вечером усмирять и даже наказывать кое- кого, слишком запраздновавшегося, он любил ее, когда слушал по телевизору комментарии политических обозревателей о том, чем грозят нам зарубежные враги, в нем поднималось чувство патриотизма, он готов был сражаться с вероятным противником хоть завтра – не жалея ни его, ни своей крови. Что же касается социализма, то и социализм для него не был пустым звуком. Да, он берет и злоупотребляет, но берет у сволочей, злоупотребляет там, где гниль и плесень общества, на честных людей не покушается – или крайне редко. Как мужик девятнадцатого века, избив жену, полаявшись с соседом, ударив сапогом свою собаку, пропивая в кабаке последний грош, кричал, рвя рубаху на груди: «Грешный я человек, а в Бога верую!» – и истинно веровал, так наш лейтенант истинно веровал в социализм, хотя только тем и занимался, что причинял ему вред.
– Ошибаетесь, товарищ первый секретарь, – сказал он дрогнувшим и почти мальчишеским вдруг голосом (сержанты переглянулись, словно вспомнив, что их начальнику, в самом деле, еще очень мало лет). – Я за родину... За наше будущее... Ошибаетесь!
– Да нет, – с горечью не согласился Гера. – Обворовываешь ты, парень, и Родину, и будущее. И другим пример подаешь. И дело не в деньгах, ты души обоворовываешь у людей! Понял?
И по глазам лейтенанта было видно, что он действительно – понял. И, возможно, даже ужаснулся, впервые увидев и осознав, как он живет на свете.
А сторож с обрезком трубы вдруг высказался:
– Как это – дело не в деньгах? По двадцать пять рублей за ночь с нас лупит, гад! – пожаловался он глупым саморазоблачительным голосом.
Лейтенант глянул на него и, вместо того, чтобы убить на месте, вдруг сказал:
– Да успокойся, не трону больше. Кстати, закрывай свою лавочку. Лично прослежу. И передай другим: буду беспощадно брать за спекуляцию. Сказать, какой за это срок?
– Сам знаю, – хмуро буркнул сторож с трубой. – Ладно, закроем. А то ведь, в самом деле, испаскудились все поголовно, страна воров какая-то!
Ближайшее окружение Геры, его доверенные активисты, взирали на эту сцену спокойно: они привыкли, они не раз видели, что способен сделать с людьми одним только словом их первый секретарь.
Дружинники же были потрясены. Сержанты стояли с круглыми от изумления глазами. Лейтенант поник повинной головой.
И это было. Честное слово, это было.
И Валько продолжило жить и работать.
Александра появилась через пару дней – опять с «Анапой». Смеялась, говоря, как же это было здорово – почувствовать себя настоящим мужиком!
– И меня бросила, как настоящий мужик?
– Конечно! Мужики в таких ситуациях баб всегда бросают: баб-то менты обычно не трогают.
– Я не баба, – напомнило Валько.
– Да я это сообразил потом, после, – веселилась Александра. – Ладно, не грусти, замнем и зальем.
Валько взяло бутылку, открыло окно, посмотрело, нет ли кого внизу, и выбросило бутылку.
– Остальные тоже выкинуть? Или уйдешь?
– Так, значит?
– Так.
– Ну, прости подлеца.
– Пошла вон, я сказал!
– Ладно. Насильно мил не будешь.
Она ушла, а вечером следующего дня явился Мадзилович. Клял свою непутевую дочь, извинялся за нее.
– Она выправится! Ей только в нормальном коллективе поработать!
Валько спросило:
– А что если я откажу, Эдуард Станиславович?
Мадзилович вздохнул, собрал пальцами крошки на столе перед собой, скатал их в маленький шарик, щелчком отправил в угол и сказал:
– Сами понимаете, Валентин.
– Не понимаю.
– Да понимаете. Дочь для меня – единственное, из-за чего я живу. И я на все готов.
– Напишете на меня кляузу?
– Можно и так сказать. А можно сказать: открою глаза общественности. Испорчу вам жизнь. Думаете, мне этого хочется? Скажете: подлость? Ну да. Я, знаете, человек нерешительный, но если уж на что решился – сделаю.
– Хорошо. Но учтите: если она и на работе начнет что-то такое... Если вдруг придет пьяной, например... Дня не буду держать.
– Не придет! Паинькой будет! Гарантирую!
По глазам Мадзиловича было видно: лжет. Ничего гарантировать не может. И если доченька провинится, воздействовать будет не на нее, а опять на Валько.
Похоже, это какой-то капкан, подумало Валько. Но как быть? Не убивать же дурака.
И тут же почему-то в сознании всплыла юридическая фраза: «убийство в целях самозащиты». Всплыла и утонула. Но не навсегда. Залегла где-то на дне, как подводная лодка – в боевом снаряжении, в ожидании, в полной готовности.
А секретарша Варя уже неделю была в декретном отпуске, и дальше оттягивать было невозможно.
И Валько взяло Александру.
Она поразила его, явившись в платье, с накрашенными ресницами (но все очень пристойно, по- комсомольски), с маникюром (опять-таки умеренным), и пахла при этом духами. Вела себя скромно, тихо, никто не обратил на ее появление особого внимания.
Валько успокоилось и занялось делами: подготовкой конференции по результатам Пленума ЦК, на котором был избран Генеральным секретарем К.У.Черненко (ему тут же дана была народом кличка Кучер, о чем Валько знало, но не обращало внимания).
Скандал разразился через неделю: 7 марта, накануне Международного женского дня Восьмое марта (который Сотин считал трансформацией языческого праздника Ивана Купала, когда женщины на один день отрешаются от уз ложной скромности и выбирают тех мужчин, каких хотят, – и мужчины не имеют права отказаться!), несколько отщепенцев задержались в райкоме, чтобы втихую отметить грядущий праздник (другие райкомы, как и все прочие организации, отмечали открыто, это давно сделалось традицией), присоединилась и Александра, напилась, подсела к девушке Манюне (это не имя, а кличка от фамилии Маняева), грубо стала лапать ее и отпускать скабрезные шуточки, недалекая Манюня сначала ничего не поняла, потом возмутилась, присутствовавший Киренков, завотделом, сделал замечание Александре, она ответила что-то вроде: «Заткнись, козел!» – или еще грубее, Киренков хотел удалить ее из помещения, Александра двумя ударами разбила ему очки и нос. Товарищи бросились выручать Киренкова, им тоже досталось. Да плюс сломанная мебель, да жуткий мат, который с наслаждением слушали прохожие – из открытого по случаю оттепели окна райкома...
