В той аудитории, где у нас были занятия, стояла доска для писания кусками известняка, никак не вспомню, как это называлось, белое такое, Жердев иногда давал нам письменное задание что-то перевести, а сам уходил за доску. Доска была до пола, его не было видно. Я не интересовалась, что он там делал, а Владимир, этот самый мой сокурсник, о котором я сейчас расскажу, почему-то весь корчился от смеха и мимикой делал мне какие-то намеки, которые я не могла понять.
И вот однажды Владимир вскочил и толкнул доску. Она упала на стоявшего за ней Жердева. Жердева отбросило к стене со спущенными почему-то брюками. Он вскрикнул, вскочил, натянул брюки и убежал.
Больше он не появлялся на занятиях. Их стала вести старая женщина со скрипучим голосом, полуслепая, которой было все равно, кто перед ней, но у нее зато было отличное произношение.
Наверное, Володя, поступок твоего тезки, не ставшего твоим отцом, тебя прикоробит. А может быть, и нет. Отношение к таким вещам менялось в зависимости от времени. В десятые годы, годы молодежных движений против политкорректности, поступок Владимира считался бы нормой. Любой распоясавшийся юнец мог обидеть не только безвредного, в сущности, мастурбатора, но и человека нетрадиционной сексуальной ориентации (под традицией я имею в виду интерес мужчин к женщинам и наоборот), наркомана, алкоголика, женщину, индивида другой национальности или расы, вероисповедания и т. п. В двадцатые годы все осудили бы Владимира: терпимость в обществе приблизилась к максимальным границам, по правилам того времени Жердев имел бы право совершать то, что совершал, не за доской, а совершенно открыто, а я хоть и имела бы право не смотреть на это, но не могла бы осудить – посчитали бы, что я оскорбляю свободу выражения человеком своих эмоций, чувств и желаний. В тридцатые, в годы реакции и глобальной антиглобализации, Владимир мог бы вообще убить Жердева камнем, и общество только плескало бы руками, одобряя. А в пятидесятые подобные проблемы отпали сами собой, ибо, если иметь в виду случай с Жердевым, он мог иметь точнейшую мою копию – во всех смыслах. Вопрос о сексуальных ориентациях отпал ввиду отмирания самого понятия ориентации, сравнительно с географией можно сказать, что север стал везде – и на западе, и на востоке, и на юге. Но то же можно было сказать и о юге, и о востоке, и о западе. Наркомания и алкоголизм отступили перед эйфоризмом, пол, расу и национальность у многих людей стало невозможно определить в силу либо невыраженности признаков, либо изменчивости их у одного и того же человека. Нередко бывало, что человек начинал день мужчиной, а кончал женщиной или так: был в семье женщиной, на работе и в клубе мужчиной, а в любви – смотря по настроению.
В то время, о котором я тебе рассказываю, действие Владимира расценивалось как хулиганство, но при этом относительно допустимое из-за обоснованности причин. Меня удивило другое: я не думала, что Владимир может быть таким резким и эмоциональным. У меня создалось впечатление о нем как о бесцветном, тихом, можно сказать, никаком человеке. И вдруг такой взрыв. Я поинтересовалась причиной, он сказал, что, во-первых, ему стало противно, вовторых, он меня любит.
Ты не поверишь, Володя, но это было фактически первое объяснение мне в любви. Я имею в виду – прямое, устными словами, именно в такой формулировке: «Я тебя люблю». До этого в школе мне об этом писали письменно, сказать вслух боялись. Потом были признания Чижинцева, предположительного Петрова и мейджора-насильника, но это совсем не то. И слова другие, и взгляд другой. А тут у человека всё горело в глазах. Мне поневоле было приятно, хоть Владимир мне и не нравился. Я сказала, что не могу ответить взаимностью, но поддерживать контакт на дружеском уровне не против, если его это устраивает. Его это не устраивало, но он согласился.
Так совпало, что у него вскоре был день рождения, и он меня пригласил к себе домой. Это было на окраине Саратова, рядом с огромным заводом, кажется, подземных лодок29, на котором работало огромное количество людей, живших в окрестье завода в одинаковых пятиэтажных домах, называемых... сейчас вспомню... по имени одного из деятелей двадцатого века... Ленинки? Сталинки? Брежневки?30 Неважно. В общем, такие дома с крохотными квартирками, с тонкими и внутренними, и внешними стенами.
Я была рада, что могла ехать туда не общественным транспортом, а на своей машине.
Да, я же тебе не рассказала о ней, Володя! Это было самое загадочное событие в моей жизни того года. Однажды я вышла из подъезда, и меня деликатно остановил молодой мужчина и сказал:
– Извините. Вам незачем идти пешком. Вот ваш кар.
И дал мне ключи.
Я растерялась, машинально взяла ключи, подошла к автомобилю. Это был довольно симпатичный автомобиль, не дешевый и не дорогой, блестковатого серого цвета, любая девушка была бы рада такому подарку. Однако от кого? С какой стати? К чему обязывает этот подарок? Разъяснений получить было не у кого: неизвестный мужчина бесследно исчез.
Естественно, я не прикоснулась к этому кару, я пошла дальше пешком, положив ключи в сумочку и думая, как и кому мне вернуть их. Тут раздался звонок телефона, и сервильный мужской голос сказал:
– Дина, не сомневайтесь, это абсолютно бескорыстный подарок. Вам нельзя ходить пешком. Это просто опасно. Вы достояние нашего города и нашей губернии.
Человек явно произносил не свой текст, но меня это странным образом успокоило. Неведомый благодетель, который так припекается о своей анонимности, внушает надежду на то, что он и впредь не позволит себе открытых акций в отношении меня. Тем не менее я сказала, что не могу принять такой подарок.
– В таком случае, – тут же откликнулся голос, – считайте это не подарком, а находкой. Вы идете по улице и находите, например, десять дайлеров31, принадлежность которых невозможно определить, – никто же не будет подавать заявление о пропаже десятки, не та сумма, верно? Самое разумное – обрадоваться маленькой удаче, поднять и купить себе пуссикалу32. Я неправ?
– Вы неправы, – сказала я. – Машина – не десять дайлеров.
– Да, но мы предлагаем вам отнестись именно так. Как к приятной мелочи.
– Кто – мы?
– Люди, желающие вам только добра и безмерно уважающие вас.
Этот человек говорил умело – от своего ли ума, от чужого, неважно. Он произнес ключевые слова об уважении – это то, Володя, чего твоя мама требовала от людей всю свою жизнь.
В общем, я согласилась. В машине оказались документы на мое имя, оформленные по всем правилам. Были и права на вождение. Но я не желала подвергать опасности свою и чужие жизни, поэтому пошла учиться.
Вождаться полагалось почему-то не на тех машинах, на которых собирался ездить человек, а на таких, которые были плохими и, по сути дела, непригодными для нормального вождения. Там всё отвратительно работало, заедало, скрипело. Быть может, это был расчет на то, что после таких экстремальных условий человек легко может ездить на чем угодно. Первым инструктором у меня был молодой человек, который, едва увидел меня, пошел почему-то на водительское, а не инструкторское место. Но исправился и сел куда нужно, не спуская с меня глаз. Я уже была за рулем и готовилась ехать, а он всё молчал и смотрел на меня.
Я спросила:
– Мне ехать?
– Да, – сказал он.
– Но я не знаю, что делать. На что нажимать, что включать.
– Вот на ту педаль нажать, – показал он. – На это самое. Как его...
Он забыл слово, как я сейчас забываю слова, – и заметь, забыл слово профессиональное, которое употреблял и повторял каждый день. И это не парадокс: забываешь в первую очередь действительно самое простое.
Так и не вспомнив, он начал объяснять описательно: нажать на одну педаль, потом на другую, отпуская первую, и т. п. Кое-как я поехала. Мы тренировались во дворе, где были лабиринты из старых колес для безопасности.
– Налево, – командовал инструктор, показывая рукой направо. – А теперь прямо, – и показывал рукой налево. Через минуту мы въехали в забор, инструктор сказал: «Извините!» – и вылез из машины.
Что-то ему помешало со мной работать.
Через несколько минут на его место сел другой инструктор, средних лет (тогда средними считались не
