наглости, и многие стремились так или иначе покорить меня. Но я легко от них отделывалась – поддерживала, например, с помощью Павлика Морзе слухи о своей аллергии на людей (а она в это время у меня совсем прошла благодаря любви) или о том, что я ведьма, нахождение с которой лишает мужчин силы. Что интересно, второе пугало гораздо больше: мужчины считали, что аллергию во мне они смогут излечить, а вот собственного бессилия опасались. Это известный парадокс: человек всегда считал и, увы, считает, что с другими ему справиться легче, чем с собой. Тирану Сталину, о котором, Володечка, я, быть может, расскажу отдельно, казалось легко управлять миллионами людей, милуя и казня их, но он совершенно не способен был справиться со своими вредными привычками, в частности с пристрастием к никотину. Недаром он высказал изречение: «Победить Гитлера легче, чем бросить курить». Это так, особенно если учесть, что Гитлера побеждали своей кровью другие, а курить надо было бросить самому.
Письмо двадцать седьмое
Я прекратила предыдущее письмо, Володечка, потому что задумалась об этой теме – о нашем желании, чтобы жизнь других складывалась так, как мы хотим. Я виновата перед тобой. Мне всё не хотелось верить, что ты вырос, это трудный момент для всякой матери. А потом появились девочки, девушки, женщины – и всё, и я поняла, что ты теперь не мой. Я помню твою обиду, когда я не хотела знакомиться с твоими девушками, уклонялась, хитрила, ссылалась на то, что мне куда-то нужно срочно уехать. На самом деле я знала, что мне твоя очередная избранница не понравится. Во-первых, уже тем, что очередная. Если она окажется красивой, мне будет казаться, что она много о себе думает. Если некрасивая, будет обидно, что она тебе не пара. А главное – я боялась привыкнуть, боялась, что кто-то придется мне по сердцу, покажется достойной кандидатурой мне на смену, а вы потом расстанетесь, и мне будет больно. Но еще больше я боялась твоей боли. Да, у тебя складывалось всё легко, весело, беспроблемно, как и у большинства молодых людей сороковых годов, нашедших почти оптимальные варианты межполового общения. Но есть то, что опрокидывает всё варианты, – любовь. Твоей любви к кому-нибудь я очень боялась. Не потому, что заранее ревновала, а потому, что почему-то была уверена в ее несчастливом исходе.
Когда появилась Сандра Ким, я сразу почувствовала опасность. Она была у тебя дольше других, и я понимала причину этой привязки – холодность ее красоты. Беспроигрышный вариант: такую девушку хочется растопить. Однажды мы разговаривали с ней где-то среди цветов, на высоте, и я наугад спросила:
– Мне кажется, Сандра, ты придерживаешься идеологии living dead102.
Сандра улыбнулась и ответила:
– Нет. Но мне у них многое нравится. Умение радоваться. Умение не бояться терять.
– То есть ты заранее, например, не боишься потерять Володю, если что-то случится?
– А что случится?
– Ну – просто расстанетесь?
– Значит, расстанемся. Почему этого бояться? Странно. Вот я приехала в город, он мне нравится, я в нем живу какое-то время. Но я не боюсь оттуда уехать. Есть другие города.
– Но какой-то может показаться тебе единственным.
– Вряд ли.
– Почему?
– Мы о городе или о человеке?
– О человеке.
– Человек может быть единственным только сам для себя. Для другого он может быть заменяем. На земле огромное количество людей, замену всегда можно найти.
– То есть ты заранее готовишься расстаться с Володей?
– Я об этом не думала, нам хорошо. Но если придется, я не умру с горя.
Мы говорим, а ты, Володечка, сидишь тут же: обычаи того времени заглазных разговоров не предполагали, всё равно содержание становилось известным. Ты улыбаешься, но жилочка на скуле мел ко и тихо подрагивает – как подрагивала она в таких случаях у всех мужчин на протяжении всех тысячелетий. Меня это пугает. У меня плохие предчувствия.
И они оправдались. Однажды Сандра пришла с молодым человеком, каким-то, кажется, Самсоном, и предложила Володе, как это было тогда принято, оценить этого кажется-Самсона. Володя послушно начал перечислять:
– Что ж, высокий, глаза довольно приятные, волосы густые... Остального я не знаю.
– В сексе очень энергичен, – сказала Сандра. – Ты молодец, Володя, ты хороший, но он такой – более бурный. Хотите посмотреть? – спросила она меня.
Люди в определенном возрасте бояться выглядеть ретроградами. Я осталась и посмотрела. Не скажу, что это был бурлеск, но энергия, да, имелась.
– Но я пока ничего не решила, – сказала Сандра, опустившись после этого в воду. – Если кому-то чтото не нравится, говорите прямо.
– Мне нормально, – сказал кажется-Самсон.
– Мне тоже, – сказал Володя. Но жилочка задрожала. И я ушла.
Некоторое время они были втроем, потом появилась еще какая-то Эмма, девушка выше двух метров и имевшая в связи с этим преимущества, потому что любой мужчина, который отказался бы иметь с нею секс, мог быть заподозрен в отсутствии политкорректности и толерантности. Потом там еще кто-то был, время шло, жилочка подрагивала, я страдала.
И однажды, не выдержав, сказала Володе:
– Сынок, не обманывай себя. Ты хочешь, чтобы Сандра была только твоей, ведь так?
– Мало ли что я хочу. Желания – дело неподконтрольное. И часто вредное. Ты вот хочешь крем- гофре, но не ешь его. Потому что вредно.
– Не сравнивай. Да, я знаю, что человек не может принадлежать другому без его согласия. Но ты пробовал спросить ее: способна ли она хотя бы некоторое время находится только с тобой? Если она скажет нет, значит, не настолько ты ей нужен. И тебе лучше бросить ее...
– Мама!
– Извини.
Я извинилась, потому что в запальчивости произнесла выражение, которое в описываемое время звучало хуже грязной брани. В начале века мы спокойно говорили: «Она его бросила», «Он ее бросил», вкладывая в это образное значение, а не прямое – никто никого наземь на бросал. Но потом и это значение стало казаться неприличным: никто никого не имеет права бросить ни в прямом, ни в переносном смысле. Следовало выражаться: «Воспользовался своим правом свободы, предоставив свободу другому человеку». Или: «Я освободила его», «Я освободил ее».
– Извини. Тебе нужно освободить ее.
– Не хочу. В тебе просто говорят пережитки.
– Возможно. Но я опасаюсь за тебя.
– Я не хочу об этом с тобой говорить! – сказал ты.
Нет, я ошибаюсь. Такая формулировка была в то время тоже невозможной – никто не имел права уклоняться от общения, если другой хотел его продолжить.
Он спросил:
– Насколько важно для тебя говорить об этом сейчас?
Я пожалела его – пожалела, забыв, что умная мать обязана быть жесткой. И сказала:
– Я могу и после.
– Тогда после, если ты не против.
– Не против.
Но разговора на эту тему больше не было.
