нельзя этого утверждать? Между прочим, ты ещё не видела акварельного наброска этого места?
– Твоего?
– Да. Я сделал для Феликса шесть этюдов. Они у него дома, но я возьму их, чтобы показать тебе перед отъездом в Амьен.
– Ты уезжаешь на этой неделе?
– В субботу. Я вернусь через несколько дней, мне надо прочитать там только две лекции,
В пятницу Рене, вернувшись домой поздно вечером, принёс с собой папку.
– Феликса не было дома, – объяснил он утром Маргарите, – но он оставил мне наброски. Я написал ему, что тебе хочется взглянуть на них, только он почему-то забыл набросок того перекрёстка, но я нашёл его у него на столе.
Раскрыв папку, Маргарита заметила на обороте одного из листков написанные карандашом слова.
– Он здесь что-то написал, – сказала она. – Не это ли вид перекрёстка? Он, наверно, потому и отложил этот рисунок. Может быть, это не предназначено для посторонних глаз?
– Ну, вряд ли, – отвечал Рене. – Это стихи?
– Кажется, да.
– Тогда я знаю, что там. Он собирался повесить этюд у себя над кроватью в рамке с вырезанными на ней стихами. Наверное, это они. Не знаю, на чём он остановился, – он подумывал об отрывке из «Лисидаса». Набросок слишком плох, чтоб вставлять его в рамку, но даёт некоторое представление об этом пейзаже. Вон те голубые горы вдали – уже Италия. Но я заболтался, мне давно пора уходить. Ну конечно я буду писать тебе каждый день. Разве бывало иначе?
После ухода брата Маргарита взяла акварель, изображающую перекрёсток, и попыталась представить себе блестящую процессию царей. Потом она вспомнила о надписи и перевернула листок, желая взглянуть, какую цитату выбрал Феликс.
К вечеру неожиданно пришёл Феликс.
– Рене принёс вам акварели? – спросил он Маргариту. – Ах, вот они. Не правда ли, он очень хорошо передал перспективу? Если бы удалось победить его необычайную скромность, он бы написал немало вещей, гораздо лучше тех, что мы видим на выставках. У него все выходит так искренне и от души.
– Да, – еле слышно ответила Маргарита, не поднимая глаз.
Он посмотрел на неё с нежной заботливостью.
– Вы бледны. У вас болит голова? Мне, пожалуй, лучше уйти.
– Нет, нет, останьтесь, прошу вас. Я чувствую себя совсем хорошо.
Феликс стал просматривать наброски.
– Между прочим, один из них я отложил, чтобы вставить в рамку, – беззаботно продолжал он, – а теперь никак не могу его найти. Может быть, Рене прихватил и его? Нет, здесь его нет.
Маргарита отперла ящик своего стола.
– Вот он, – и протянула ему листок стороной, где были написаны карандашом стихи.
Феликс едва заметно вздрогнул.
– Вы прочли?
– Да, случайно. Рене решил, что это отрывок, который вы выбрали для рамки. Он не читал. Я дочитала почти до конца, прежде чем поняла, что это не для посторонних глаз. Простите меня.
Маргарита говорила тихо и неуверенно, по-прежнему не глядя на него. Феликс сразу овладел собой.
– О, какая ерунда. Не стоит обращать внимания. Конечно, я сам никогда бы не стал показывать такой в-вздор знакомым, но раз уж так случилось… Ведь это просто другой вариант нашей маленькой фрески во вкусе Беноццо Гоццоли. Вам никогда не приходило в голову, что почти все сказки имеют два смысла? Искусство жить и состоит в том, чтобы следовать тому, который приятен, и н-не думать о… Маргарита… Что с вами? Почему…
Девушка разрыдалась.
– Ах, как вы жестоки! Как жестоки! Я не имею права знать правду, но не рассказывайте мне сказки!
Феликс, растерявшись, смотрел на Маргариту. Слёзы душили её.
– Беноццо Гоццоли! И я, закрыв глаза, пыталась увидеть их… и шутила с вами… а в глубине скрывалось это! Ах. как вы только могли!
Феликс присел около Маргариты и стал нежно гладить её по голове.
