никогда не увижу свою жену и своих детей? Только потому, что моя мерзкая натура требует от меня каких- то бессмысленных подвигов, не дает вычеркнуть то, что я сам написал?
Я взглянул критически на все свое прошлое и подумал, ну что же это такое? Почему я всю жизнь цепляюсь за свои выдумки, образы и слова, обрекая себя и свою семью на ужасные неприятности? Да неужели мне все эти фантазии действительно дороже собственного благополучия и даже жизни?
– Нет! – перебил я себя. – Конечно, нет. Я же не идиот и не сумасшедший, и, сохраняя здравый смысл, я еще в состоянии понять, что моя жизнь первична, а выдумки вторичны. Выдумывать можно так, а можно иначе. И в конце концов, выдуманное всегда можно вычеркнуть. Как бы мне ни было жалко Сим Симыча, но себя самого-то жальче.
И я отчетливо и даже радостно осознал, что могу и очень даже легко могу повычеркивать все, что придумал. Симыча, Жанету, Клеопатру Казимировну, Зильберовича, Степаниду, Тома да и себя самого. Не только вычеркнуть, а вырезать, выдрать, сжечь к чертовой матери. Дайте мне эту проклятую книгу, и я ее немедленно сожгу или аннигилирую всю целиком. Я даже представил себе, с какой радостью я буду рвать в клочья эти листы и швырять их в огонь…
– Рукописи не горят! – ехидно напомнил мне мой черт высказывание одного предварительного писателя.
– Сгинь! – отмахнулся я. – Если кидать их в огонь плотными пачками, они, конечно, горят плохо, но если бросать по листку, предварительно скомкав, они самым основательным образом прекрасно сгорают дотла.
Пожалуй, из всех замыслов, которые мне в жизни приходилось вынашивать, этот был самый простой, гениальный и требовавший немедленного осуществления. Больше я не мог ни секунды оставаться на месте.
Я выскочил в коридор и пошел на отдаленный мигающий свет коптилки. Мне нужно было увидеть дежурную и сказать ей, что я должен немедленно связаться со Смерчевым, Дзержином Гавриловичем, Пропагандой Парамоновной или даже Берием Ильичом. Я им скажу, и сразу все станет на свои места. Меня отвезут в Упопот, и я в первую очередь удовлетворю свои питательные потребности, а потом… Да, я сделаю все, что они хотят.
Обращаясь к дежурной, я напрягся, ожидая встретить самое враждебное отношение к моим просьбам. Но она меня удивила тем, что сама обратилась ко мне.
– Слушайте, – сказала она мне взволнованно, – вы человек ученый. Вы не скажете, где находится пустыня Ненадо?
Как-то она меня сбила с толку. Я подумал и сказал, что такой пустыни, насколько мне известно, нет нигде, а Невада находится в Америке.
– Значит, в Третьем Кольце? – уточнила она с видимым удовлетворением. – Так я и думала.
– А что там, в Третьем Кольце, случилось?
– А вы даже не знаете? – удивилась она. – Ну как же, как же. – Она оглянулась и, убедившись, что в коридоре нет никого, кроме меня и ее, зашептала: – Вы знаете, что у наших космонавтов родились близнецы – Съездий и Созвездий.
– Самым сердечным образом вас поздравляю.
– Спасибо. – Она отозвалась растерянно, не уловив горького моего сарказма. – Но поздравлять-то не с чем. Дело в том, – она опять понизила голос, – что эти подлецы вместе с доктором и детьми приземлились в этой пустыне и попросили политического убежища. Надо же, какие предатели! Их родина воспитывала, кормила их первичным продуктом вне категорий, а они туда. Ведь там же все нищие, там все питаются только вторичным продуктом. Ведь так же? Ведь вы же там были? Вы же знаете? – допрашивала она, почему-то волнуясь и явно не доверяя собственным знаниям.
По прежней своей порочной приверженности к правде я хотел рассказать ей то, что видел в Америке шестьдесят лет назад, но тут же понял, что это может быть еще одним шагом к самоубийству.
– Да что там говорить! – махнул я рукой. – Там в этой пустыне и вторичного-то продукта не найти. Разве что от каких-нибудь ящериц.
Я хотел придумать еще что-нибудь такое ужасное, но не успел.
Свет хлынул в коридор сразу из боковых окон и из открытой двери.
– Кино! Кино! – закричала дежурная и кинулась на улицу, на ходу заворачивая назад козырек своей кепки.
Ничего не понимая, я ринулся за ней, выскочил наружу и остолбенел. Все небо над головой полыхало разноцветным пламенем. На облаках, покрывавших сотни или даже тысячи гектаров неба, демонстрировался какой-то фильм. Появились ясно различимые фигуры. Две дамы в роскошных платьях пили в ресторане шампанское. Медленно проплыл длинный «Кадиллак». В кабинете, уставленном антикварной мебелью, спортивного сложения господин говорил по телефону, откинув в сторону руку с дымящейся сигарой.
Я пригляделся и ахнул: это был «Даллас», знаменитый американский фильм, тысячи серий которого еженедельно в мои времена показывали в самой Америке и во всех странах Европы.
«Кофе без молока все равно что вторник без «Далласа», – припомнилась мне реклама на станции нашей штокдорфской электрички.
Фильм был немой, но русские титры расплывались по облакам.
Опять появилась та же пара женщин. Они уже переоделись и сидели не в ресторане, а в игорном доме перед рулеткой.
– Какая роскошь! – завистливо ахнула дежурная и посмотрела на меня со странной улыбкой.
По улице мимо нас текла толпа народу: мужчины, женщины, дети и старики. Многие из них тащили в руках подстилки, подушки и одеяла. Это было похоже на массовую внезапную эвакуацию. Я покинул дежурную, влился в общий поток и вскоре вместе со всеми оказался на обширном пустыре.
Там народу уже сидело видимо-невидимо. Тысячи, а может быть, даже десятки тысяч. Они сидели тихо, некоторые поодиночке, другие группами. Все таращились в небо, и все молчали.
