как будто хотел прожечь его взглядом насквозь.
– Такой дрянью, – сказал он с ненавистью, – и даже худшей дрянью, и даже гусиной дрянью написана вся мировая литература. Никакими не машинками, не эриками и не гариками, а такой вот дрянью.
Потом он все же подобрел и даже разрешил Зильберовичу открыть бутылку. Сам он, правда, выпил всего ничего, а остальное выдули мы с Зильберовичем. Причем пили по очереди из хозяйской кружки. И закусили плавленым сырком с луком.
Мне казалось, что наши отношения уже установились, но когда Зильберович попросил Симыча что- нибудь почитать, тот опять взбеленился и, стреляя в Лео глазами, стал утверждать, что читать ему нечего, потому что он вообще ничего не пишет. А если что-то иногда и маракует, то исключительно для себя. Видно, он мне все-таки не доверял.
Зато Зильберовичу доверился настолько, что даже сообщил ему жгучую тайну своего сундука. Тайна заключалась в том, что все тринадцать написанных глыб и заготовки к сорока семи ненаписанным хранились именно в этом сундуке под висячим амбарным замком. О чем, разумеется, Зильберович (большой хранитель тайн!) и поведал мне той вьюжной ночью, когда мы, спотыкаясь в заледеневших колдобинах, плелись назад к электричке.
– Ну теперь ты понял? – сказал Зильберович, волнуясь. – Ты понял, что Симыч – гений?
– Мистер Зильберович, – сказал я ему на это, – а вы не могли бы, хотя бы по пьянке, любезно объяснить мне, какое у вас отношение к женскому полу?
– Что ты имеешь в виду? – Лео остановился и повернул ко мне свое синее в темноте лицо с длинным носом.
– Я имею в виду, почему ты при твоих внешних данных и с таким выдающимся рубильником, который, согласно легенде, должен соответствовать другим частям тела, бегаешь все время за гениями, хотя мог бы бегать за бабами? Скажи честно, ты педик или импо?
– Слушай, – сказал Зильберович, ежась от холода и придерживая отвороты пальто. – А тебе обязательно все нужно знать?
– Мне не нужно, но интересно, – сказал я. – Но ты можешь не отвечать.
– Могу не отвечать, – сказал он, – а могу и ответить. Или, вернее, спросить. Вот ты можешь мне сказать, зачем все это нужно и что в этих бабах хорошего?
– Ну ты даешь! – сказал я, немного опешив. – Хорошего, конечно, ничего нет, но интересно. Зов природы. Да ты что, дурак? – рассердился я. – Не понимаешь?
– Нет, – сказал Зильберович. – Не понимаю. Ты думаешь, я ненормальный? Нормальный. У меня все работает, и я все испробовал. Ну да, ну приятно. Но из-за пяти минут удовольствия столько суеты до и после.
– А ты, значит, с бабами суетиться не хочешь?
– Не хочу, – тряхнул головой Зильберович.
– А с гениями хочешь?
– А с гениями хочу.
– Ну и дурак, – сказал я Зильберовичу.
– Сам дурак, – ответил мне Зильберович. Это был единственный раз, когда я поинтересовался личной жизнью Зильберовича.
Вожак и стадо
Сейчас я вовсе не собираюсь пересказывать всю историю Симыча, она достаточно хорошо и широко известна. О Карнавалове уже написаны тысячи или даже десятки тысяч статей, диссертаций и монографий. О нем было даже снято несколько документальных фильмов и один художественный (правда, довольно слабый). Все люди моего поколения хорошо помнят, как Карнавалов, начав печататься за границей, тут же стал всемирно известным. Вся советская власть – и Союз писателей, и журналисты, и КГБ, и милиция – вступила с ним в сражение не на жизнь, а на смерть, но ничего не могла поделать.
В самом начале, когда он напечатал первую свою глыбу, власти просто растерялись. Это было время, когда наше правительство заигрывало с Западом, рассчитывало там что-нибудь купить и украсть и после всех историй с Солженицыным и другими каких бы то ни было скандалов с писателями избегало.
Поэтому было указано с Карнаваловым поступить гуманно. Провести с ним беседу, пусть покается в «Литературной газете» и даст слово больше на Западе не печататься. Поэтому, когда его первый раз вызвали к следователю, разговор был мягкий. Следователь оказался очень большим почитателем литературного таланта автора глыб.
– Я, конечно, не специалист, – сказал следователь, – я просто читатель. Но мне ваш роман очень понравился. Над некоторыми страницами я даже плакал. – При этом он даже пошмыгал носом и протер очки, показывая, как он плакал. – Жаль только, что роман опубликован в очень неудачное время. В другое время мы бы это даже приветствовали, но сейчас, когда международная обстановка осложнилась, наши враги, конечно, постараются использовать ваш роман в очень нехороших целях.
Чтобы этого не случилось, следователь предложил немедленно дать международным империалистам самый решительный отпор на страницах «Литературной газеты».
Симыч обещал это сделать, но, придя домой, созвал прямо у себя в котельной пресс-конференцию для иностранных журналистов. И произнес перед ними очень сильную речь против коммунизма и коммунистов, которых он называл или заглотными коммунистами, или просто заглотчиками.
Резонанс был необычайный. Симыч немедленно прославился не только как самый лучший в мире писатель, но и герой. Об этом отважном русском заговорил весь мир. А как только мир утихал и власти рассчитывали, что когда совсем всякий шум прекратится, тут же его и слопать, он, не будь дурак, немедленно печатал новую глыбу. Шум начинался еще больший, и предполагаемый его арест мог вызвать международный скандал крупнее даже, чем вторжение в Чехословакию или Афганистан. Власти крутились и так и сяк. Предлагали ему уехать по-хорошему. Он не только не сделал этого, но, помня историю с Солженицыным, обратился ко всему миру с просьбой не соглашаться принимать его, если заглотчики вздумают выпихнуть его из страны насильно.
