Остановился. Подходят двое служителей порядка, злые, как черти. Документы проверили, меня обнюхали, любопытствуют: сколько пил и чего? Говорю, как есть. Спрашивают: в трубку дышать будете? Я согласился, ругая при этом не их, а себя. Правильно, говорю себе, лишат прав, будет тебе наука. Дыхнул. Они с прибором ушли за машину и по сотовому телефону: алё, алё. Я понял: звонят туда, где компьютер с базой данных. Возвращаются, словно их подменили, улыбаются, вы, говорят, человек хороший. Я пожал плечами: с чего бы мне быть плохим? И выпили, говорят, вы немного, так что езжайте дальше, но осторожно. Когда я рассказываю эту историю, мои слушатели удивляются и строят догадки, почему меня отпустили. За взятку? Или у меня тоже номер особенный? Или поняли, что я тот, который колонки пишет в «Известиях», и сильно спужались? Нет, друзья мои, дело совсем в другом. В том, что ехал я по городу Мюнхену, был остановлен немецкой полицией, алкоголя во мне было всего лишь 0,3 промилли (черт знает, что это значит) при разрешенной границе – 0,5. А хорошим сочли меня потому, что главный полицейский компьютер не держал на меня зла и за последние 20 лет не отметил за мной ни одного нарушения. А взятку если б я предложил, то вел бы сей репортаж аккурат из немецкой тюрьмы. Потому что германские полицейские взяток не берут. И это мнение о них создается не панегириками творческих интеллигентов, а ими самими и именно тем, что взяток они не берут. А творческим интеллигентам за ваяние полицейских чинов и эстрадные шутки, окромя гонорара с аплодисментами, никаких поблажек не делают, поскольку это считалось бы чем-то вроде коррупции. И будь ты хоть народным артистом, хоть с министром лично знаком, хоть колонки для «Зюддойче Цайтунг» пиши, но скорость превысишь – оштрафуют, а промилли переберешь – потеряешь права. Их здесь, как и везде (такая профессия), не очень-то любят, и я воспевать их не собираюсь. Тем более что бесполезно. И вот эту бесполезность я уважаю. Прощаясь с полицейскими, я спросил, за что они меня все- таки остановили. Оказывается, я часто перестраивался из ряда в ряд, применял свои московские навыки, а они к такой езде не привыкли, вот и решили, что пьяный.
Не собаки и не лошади
Основатель моей фамилии князь Воин жил в четырнадцатом веке и имел трех сыновей: Милоша, Алтомана и Воислава. Поминаю об этом не чтобы похвастаться древностью рода. Среди особ знатного происхождения встречаются такие выродки, что примазываться к ним чести немного. Тем более что мои предки по материнской линии простые местечковые евреи.
Воин был сербом. Второй сын его Алтоман принял мусульманство и стал основателем рода Алтомановичей, который по нынешнему раскладу можно назвать боснийским. Среди потомков Воина были русские адмиралы, австрийские генералы и даже венецианские дожи. Мой дед, привезенный в Россию в четырехлетнем возрасте, ощущал себя русским. В 19-м веке один из Войновичей – Коста говорил так: «Я по рождению серб, по мировоззрению хорват, а по вере католик». Он передал свою веру детям, и они – писатель Иво и дипломат Луйо – считались уже совсем хорватами. Луйо имел двух дочерей, Марицу и Ксению. С ними, приходившимися мне семиюродными тетями, я познакомился в конце их жизни. Когда я последний раз посетил Марицу в Нью-Йорке, ей было за 90, а мне около полусотни. «Ты принес чего-нибудь выпить?» – спросила она. «А надо?» – удивился я. «А как же!» Я сбегал в магазин, вернулся с 0,75 виски, и пока мы с ней на равных бутылку опустошали, тетя мне сообщила, что, желая умереть сербкой, вернулась в православие. Разумеется, выдающихся людей спорного происхождения каждая сторона стремится записать в свои соплеменники. Нобелевского лауреата Иво Андрича сербы считают сербом, перешедшим в католики, а хорваты говорят: раз католик, значит, наш. Лет 20 тому назад в Мюнхене мы с моим приятелем зашли в югославский ресторан. Приятель, которого никто не тянул за язык, сообщил хозяину ресторана мою фамилию. Тот спросил меня, не родственник ли я Иво Войновичу. Я сказал, что да, дальний. Он был великий хорват, сказал ресторанщик. Сербского происхождения, уточнил я, чем собеседника сильно разгневал. В другом таком же ресторане тот же приятель сказал официанту в шутку, что я хорват. Официант нахмурился и сквозь зубы заметил: «Хрваты не добри люди».
Национальные различия многим людям нужны, чтобы было чем гордиться и кого ненавидеть. У понятий «нация» или «национальность» есть много разных определений, но на самом деле, что это такое, не знает никто. Сербы, хорваты, боснийцы, герцеговинцы и черногорцы живут на одной земле, говорят, пишут, читают, думают и поют на одном и том же языке. Разница между ними не больше, чем между туляками, орловцами и курянами. Чем же определяется национальность? Религией? А как же, допустим, немцы? Они католики и протестанты, а все равно немцы. Украинцы – православные и католики. А уж русских каких только нет! Православные нового обряда и старого, буддисты, кришнаиты, баптисты, молокане, жидовствующие. Значит, дело и не в религии. Значит, в крови? Помните пятый пункт? Если папа юрист, то и сын и внук и все пра-пра до любого колена при любых мамах будут юристы. А если сирота и сам не знает своих корней? А если смешанного происхождения вроде меня? У Булата Окуджавы отец был грузин, мать армянка, а сам он, не зная хорошо никакого языка, кроме русского, считал себя по национальности москвичом. И имел право. Потому что при неформальном определении национальности единственным критерием может быть только самоидентификация. Кем себя чувствуешь, тот ты и есть. А формально национальность обычно совпадает с гражданством. Обладатель немецкого паспорта, будь он по рождению кто угодно, считается немцем. А гражданин Франции – французом. Сотрудница «Голоса Америки» Зора Сафир, будучи когда-то гидом на выставке в Москве, была спрошена посетителем, американка ли она. Она ответила утвердительно. Спрашивавший попробовал уточнить: «Чистая американка?» Она сказала: да как будто сегодня душ принимала. Тот, не оценив иронии, двинулся дальше: «Чистокровная?» На что получил ответ: «У нас в Америке чистокровными бывают только собаки и лошади».
Это утверждение применимо к России и другим территориям, и чем дальше, тем больше. Границы рушатся, самолеты летают, народы мигрируют и мешаются, как речная вода с морской. Смешавшись совсем, будущие поколения утратят возможность гордиться своей принадлежностью к определенным почве, роду и этносу и лишатся причины ненавидеть друг друга за несходность происхождения. А впрочем, люди не собаки и не лошади, и кого за что ненавидеть – придумают.
Дорогие патриоты
«Патриотизм последнее прибежище негодяя». Всегда забываю, кому принадлежит эта теперь уже широко известная фраза, но помню, что ее, как себе очень близкую, вписал в свой «Круг чтения» Лев Толстой. Несмотря на авторитет классика, наши негодяи не боятся именовать себя патриотами и активно противодействовать всяким попыткам сделать Россию местом, пригодным для благополучного обитания человека.
Разумеется, я говорю о людях, которые звание патриотов сами себе присвоили, а патриотизм свой сделали профессией прибыльной, безопасной и приносящей отечеству довольно заметный вред.
Произнося патриотические заклинания, они ложатся костьми на пути всяких реформ. Гордятся самыми черными днями нашей истории. Проклинают Гайдара с Чубайсом, но зато Ленина, Сталина, а заодно и Гитлера почитают. Последний некоторым из них тем особенно мил, что тоже был патриотом и уничтожал евреев. За что ему можно простить даже то, что русских хотел превратить в рабов. Он, правда, только хотел, а Сталин превратил, имея больше времени и возможностей. Государственными рабами в СССР были все, но самыми низшими – заключенные и колхозники, беспаспортные, бесправные и голодные.
Хотя патриоты вроде бы делятся на коммунистов, фашистов, аграриев и членов ЛДПР, я разницы между ними не вижу. Но вижу, что к Сталину, палачу русского и других народов, негодяю из негодяев, любовь у них
