– А давление 130 на 90. Для вас это много. Я в этом не специалист. Тут нужен токсиколог. Из того, что я знаю, похоже на реакцию после наркотика. Что-то вроде ЛСД или аминазина. Сколько дней прошло? Три? Вы считаете, что вас газом отравили? А они не выходили из комнаты?
– Один выходил.
– А другой был все время? – Покрутил головой. – Нет, газ отпадает. Вы там не пили, не ели? А сигареты свои курили?
Шубин тоже спрашивал про сигареты, и я сказал, что курил свои. А тут подумал и вспомнил! Был ведь такой момент, когда Петров отвлек меня от стола, где лежали мои сигареты. Когда он показывал мне картину, в которой не было ничего интересного. Да, это самый обыкновенный, очень принятый у воров и мне знакомый со времен ремеслухи прием отвлечения. Простой, по-детски бесхитростный – смотри: вон птичка летит! Или: вон висит картина. Пока Петров меня отвлекал (а больше никакого смысла в показе картины не было), Захаров подменил пачку. При моей абсолютной беспечности ничего проще не было. Как же мне это сразу не пришло в голову?
Теперь становилось понятным, для чего еще во время первой встречи, на Лубянке, Захаров стрелял у меня сигареты. Примеривался и проверял мою бдительность. Может быть, там даже и отрепетировал подмену. Репетиция прошла успешно. Более чем. Я не только не следил за сигаретами, но сам их к нему пододвинул, чтобы он каждый раз не просил.
На самом деле Захаров скорее всего вообще некурящий. В гостинице он специально показал мне пачку «Столичных», чтобы я отметил, что у него сигареты другого сорта. Пачка была не распечатана. Не помню, чтобы он ее распечатывал и курил. Уже не нужно было – и не курил.
Почему я всего этого сразу не вспомнил? Потому что память ко мне возвращалась постепенно, как бы кусками.
До посещения доктора и после – всего приблизительно шесть дней – я чувствовал в себе последствия отравления. Шесть дней были круги под глазами, тяжесть и жжение в икрах ног, шесть дней я без всякой диеты худел.
Между прочим, я тогда записал, что похудел на пять килограммов. Такие данные задним числом не переписывают, но теперь, имея более надежные доказательства происшедшего, скажу, что назвал эту цифру из боязни преувеличить. У меня были очень плохие весы. Их показания колебались в зависимости от того, как на них станешь. Так вот, они показывали потерю веса большую, даже, может быть, килограммов восемь, но я им не поверил (боялся, что другие не поверят тем более), сбавил цифру, и, может быть, зря.
Андрей Амальрик любил денежки
Еще одному врачу я показывался – психиатру Алле.
– Да, – сказала она, выслушав меня. – История, ничего не скажешь, и впрямь сумасшедшая.
– Значит, ты мне не веришь?
– Нет, я тебе верю.
– Веришь всему, что я рассказал?
– Всему верю. Не знаю, зачем было бы тебе врать.
– И ты не думаешь, что я сумасшедший?
– Нет, не думаю.
– Почему?
– Потому что ты самый нормальный человек из всех, кого я знаю.
– А где грань между нормальным и ненормальным?
– Ну знаешь, чтобы все это объяснить, я должна была бы прочитать тебе курс лекций, но такая грань все-таки есть.
– Но они все равно могут объявить меня сумасшедшим.
– Нет, не могут.
– Почему?
– Потому что ты не сумасшедший.
– Но они же сажают нормальных людей в психушки?
– Кто это тебе сказал?
– Ты собираешься отрицать, что они сажают нормальных людей?
– Отрицать не буду, но если ты посмотришь непредвзято на тех, кого сажают в психушки, ты увидишь, что каждый из них отличается, ну скажем, неуравновешенностью характера, вспыльчивостью, стремлением к переустройству мира, повышенным самоуважением, все это, конечно, не клиника, но есть муха, из которой можно сделать слона, а у тебя этой мухи нет. В твоем поведении нет того признака, который можно дотянуть до диагноза.
Я передал этот разговор Андрею Амальрику.
– Конечно, – сказал он, – в психушку сажают не каждого. Со мной, например, этого не сделают никогда. Знаете почему? Потому что у них самый основной тест – это отношение человека к личной выгоде. Если человек делает что-нибудь бескорыстно, за идею, за правду, за родину и свободу, значит, чокнутый. А я им всегда говорю: «Я, гражданин следователь, за бесплатно не работаю, а всегда только за денежки, денежки я люблю, и они у меня в швейцарском банке хранятся под очень большие проценты».
Это уж слишком и очень смешно
Так случилось то, что я описал. Как сказано выше, я послал открытое письмо Андропову. Мне позвонили из «Немецкой волны», и я начитал свое письмо на включенный в Кёльне магнитофон. Тогда, в 1975 году,
