– Если вы хотите хорошую стрижку, это будет стоить сорок два рубля.
Называя столь высокую для советского человека цену, она надеется, что я заахаю и уйду. Но не на того напала. Сорок два рубля по нынешнему курсу – это не больше одной дойче-марки, а в Мюнхене за такую же процедуру я плачу в пятьдесят раз больше.
Я заплатил за талон и вернулся в мужской зал. Парикмахерша, накрасив губы, приступила к ресницам. И в этот как раз момент опять появился я. Предъявленный ей талон она изучала долго, надеясь, очевидно, что он окажется поддельным. Потом с глубоким и откровенным вздохом уступила мне место в кресле, медленно оборачивала меня простыней и долго подбирала инструменты.
Наконец принялась за работу. Работала медленно и неохотно. В глазах – тоска и отвращение к обрабатываемой голове. Я тоже стал постепенно впадать в уныние. Я понимаю, что мне далеко до Сильвестра Сталлоне, но и не столь же я отвратителен, чтобы смотреть на меня, как на лягушку.
Последний раз перед тем я стригся в Мюнхене. Там была точно такая же парикмахерша, но она выросла в другой среде и знала, что клиентов надо привлекать. И она делала это весело и естественно. Она со мной весело поздоровалась, поинтересовалась, кто я и откуда, расспросила меня о моих родителях, о моих детях и о внуках, которых у меня нет. Она выразила восхищение густотой моих волос (а если бы их не было, то восхитилась бы лысиной). В конце с помощью двух зеркал она показала мне мой затылок, спросила, доволен ли я ее работой, и содрала с меня пятьдесят марок. Несмотря на цену, я ушел с желанием прийти сюда снова. От московской ее коллеги я ушел с надеждой никогда к ней не возвращаться.
Московская парикмахерша тоже хочет иметь много денег. Но она не думает, что для этого надо работать с охотой, надо нравиться клиентам, надо вызывать в них желание прийти опять сюда, а не куда-нибудь в другое место. Не зная этого, она работала так, как будто с ней случилось большое несчастье. Как девушка из хорошей семьи, отданная насильно в публичный дом. Потом быстро и с явным облегчением отложила в сторону инструменты и стала стягивать с меня простыню, не поинтересовавшись моим мнением о ее работе.
– Вы уже закончили? – спросил я.
– Да, конечно.
– А вы не видите, что левый висок вы подстригли меньше, чем правый?
– Это вам кажется, – сказала она, почти не разжимая губ.
Ее состояние передалось мне настолько, что даже лень было злиться.
Но все-таки я сказал:
– Мне не кажется. Я смотрю в зеркало и правое ухо вижу, а левое нет, потому что оно закрыто волосами.
– Оно не закрыто, – возразила она.
– Но почему же я его не вижу? – спросил я.
– Наверное, потому, что у вас плохое зрение.
– Но почему же я тогда вижу правое ухо?
– Ой, – сказала она, не выдержав. – Надо же, какой вы капризный! Ну хорошо, хорошо.
Она опять накинула на меня простыню, сделала символический взмах ножницами и отложила их в сторону. Бороться дальше было выше моих сил.
Пришла пора мне ехать в Мюнхен. Недалеко от меня, на улице Большая Спасская, – немецкое райзебюро. Недавно оно еще принадлежало Германской Демократической Республике, а теперь там написано «Федеративная Республика Германия».
Пошел я туда. Надеясь, что родные немцы обслужат меня по-немецки.
В бюро полная дама говорит с кем-то по телефону. По-русски.
– Люсь, ты представляешь, мясо. Двести рублей кило. Двести рублей кило. Это ж офигеть можно.
При моем появлении отрывается от телефона с большой неохотой.
– Здравствуйте, вам чего?
Объясняю, что пришел не стричься, а за билетом. Я понимаю, что говорить по телефону гораздо приятнее, чем работать. Делать, однако, нечего (все же немецкое райзебюро, а не российское), она кладет трубку и идет в другую комнату. Но на полпути остановилась.
– А вы знаете, мы здесь торгуем только за валюту.
– Я знаю.
Жаль, конечно. Идет дальше. Опять остановилась.
– А мы, между прочим, продаем билеты только иностранцам.
Она собралась уже вернуться к столу, позвонить опять своей подруге и обсудить цены на молоко, но я сказал ей, что я и есть иностранец. Мое сообщение настолько ее удивило, что она даже не рассердилась.
– Вы иностранец? Надо же! А так чисто говорите, что я бы никогда не подумала. Правда иностранец?
– Правда. Немец я.
– Да? А здорово как говорите! Небось долго учились?
– Очень долго.
Ради иностранца можно и пошевелиться. Она ушла в соседнюю комнату, оттуда некоторое время
