— Как это — не происходило? — вопрос прозвучал почти обиженно. — Вы сказали, что любите меня! А теперь?
— И теперь тоже, — сказал он терпеливо. — Но внешне наши отношения… Ну, словом, в этом смысле для нас ничего не изменилось.
— Почему?
— Хотя бы потому, что со стороны это выглядит нелепо, — объяснил он. — Но это еще черт с ним. Главное то, что наше объяснение было односторонним. Ни на что другое я, впрочем, не рассчитывал, — добавил он быстро.
— Я понимаю… Дмитрий Павлович! Мне ужасно жалко, что я… ну, не могу ответить на вашу любовь…
— Я знаю, Ника, — мягко сказал он.
— Да, но мне так хотелось бы!
— Чего?
— Ответить на вашу любовь!
Он посмотрел на нее — впервые с того момента, как начался этот разговор. И постарался улыбнуться.
— Ничего, — сказал он бодрым голосом. — У вас еще все впереди. Не всегда же вам будут объясняться в столь нелепых обстоятельствах…
— Почему нелепых?
— Ника, но вы же сами сказали!
— Да ведь не в этом смысле, честное слово, совсем не в этом!
— Неважно, в каком. Я много старше вас, понимаете?
— Ну и что? — Ника смотрела на него задумчиво. Странно: за эти несколько минут с нею что-то случилось. Какое-то волшебное превращение, как в сказке. Только что она была ничем не примечательной девчонкой, а сейчас — она сама не заметила, как это произошло, — ей вдруг прибавилось и возраста, и ума…
Много старше? Действительно, не так давно он был много старше. Но сейчас? Ника уже не была в этом уверена. Точнее, возраст переставал играть роль. При чем тут возраст? Только что она была девчонкой, десятиклассницей, а он — Взрослым. Но потом прозвучало заклинание — самое древнее и самое могучее, насколько можно судить хотя бы по литературе, — и все преобразилось. Она уже не была девчонкой — она была Любимой. Она вошла в бессмертный Орден Любимых — на равных правах с Джульеттой, Лаурой и Беатриче. При чем тут теперь ее возраст? Джульетта — та и вовсе была пигалица, какая-то ничтожная семиклассница, по сегодняшним понятиям…
— Я, во всяком случае, не чувствую себя много моложе вас, — объявила она Игнатьеву и добавила с оттенком снисходительности в голосе: — Я думаю, теперь вы можете говорить мне «ты».
Он глянул на нее ошалело и встал с камня, на котором сидел.
— Идемте-ка вниз, Ника, — решительно сказал он.
— Не пойду, я же сказала! Что мы там будем делать? Все равно в Коктебель нам раньше пяти ехать нет смысла — Мамай договорился с мальчиками на пять. Вы будете называть меня на «ты»?
— Не знаю, — сказал он.
— А кто же знает? — резонно спросила Ника. — Мне, например, было бы очень приятно говорить вам «ты», но я этого не могу.
— Не можете?
— Нет, я еще не освоилась с новым положением. Но ведь у вас, наверное, было время привыкнуть к тому, что вы меня любите?
— Было, — согласился он. — Конечно, я с радостью звал бы вас на «ты», если бы не боялся, что это вас обидит.
— Но ведь я вам разрешила, — сказала она с большим достоинством.
Игнатьев постоял в нерешительности, потом подошел и сел на край обвалившейся каменной кладки рядом с Никой.
— Послушай, — сказал он. — Договоримся: наедине мы будем говорить друг другу «ты».
— И я тоже? — спросила она испуганно.
— Да, если это тебе приятно. Ты ведь сказала, что тебе это было бы приятно, но ты боишься. А чего бояться?
— Ты, — сказала Ника. Повернув голову и глядя ему в глаза, она повторила несколько раз, негромко и торжественно, как заклинание: — Ты, ты, ты!
— Ну? — улыбнулся он. — Это так страшно?
— Нет… — Она медленно покачала головой и отвела от щеки волосы. — Это очень приятно, и мне сразу стало легче и проще… с тобой. У меня такое ощущение… будто я сразу выросла, что ли… я не знаю, как это объяснить…
— Я понимаю тебя. Думаю, что понимаю. — Продолжая улыбаться, он взял ее руку в свои и осторожно поднес к губам. — Я тебя люблю, Ника, и буду любить независимо от того, как все сложится. Что сложиться может по-разному — я на этот счет не обманываюсь. Но знаешь, Ника, просто любить — даже на расстоянии — это уже большое счастье…
Ника, не отнимая руки, смотрела на него как загипнотизированная.
— Мне все кажется, что я сейчас проснусь, — медленно проговорила она. — Потому что это не может быть на самом деле, так… вдруг! Я всегда думала, что это приходит постепенно… и ты видишь и чувствуешь, как оно приближается. А я еще сегодня утром была уверена, что ты терпеть меня не можешь…
— Мне было очень трудно, Ника.
— А теперь?
— Теперь легче.
— Легче или совсем-совсем легко?
— Нет, еще не «совсем-совсем», — улыбнулся Игнатьев.
Ника подумала и кивнула.
— Да, я понимаю. Но если бы я сказала: «Я тоже тебя люблю» — то тогда тебе было бы совсем хорошо, да?
— Не будем об этом говорить. — Игнатьев засмеялся немного принужденно. — Мне и так хорошо, поверь.
— Я верю, но я хотела бы, чтобы тебе было еще лучше… Между прочим, определить, любишь уже или не любишь — это очень трудно.
— Вовсе нет. Если трудно определить, то это значит, что не любишь. Когда полюбишь, сомнений не остается.
— Правда? Тогда просто. Я немедленно напишу тебе, как только у меня не останется сомнений. Я хочу сказать — в том случае, если они еще будут к моменту моего отъезда… Ой, что это?
Они прислушались. Ветер стих, и снизу отчетливо слышался суматошный гомон голосов.
— Вот и кончилось наше уединение, — сказал Игнатьев. — Погоди-ка, я посмотрю.
— Это экскурсия, — сказала Ника упавшим голосом — Нечего и смотреть, нужно просто уходить…
Они выбрались на северную сторону утеса — внизу действительно изготавливалась к штурму Дозорной башни какая-то лихая банда с рюкзаками и гитарами. Но даже это зрелище не могло сейчас омрачить для Ники ее нового блистающего мира; легко опираясь на руку Игнатьева, она сходила по вырубленным в скале ступеням, как сходят с Олимпа.
Не успели они спуститься, как в ворота с ревом ворвался авангард второй экскурсии. Ника и Игнатьев переглянулись и рассмеялись.
— Ничего, — сказал он, — здесь все-таки тридцать гектаров!
И в самом деле, места хватило для всех. Туристы облепили Консульский замок, полезли к Дозорной башне, а Игнатьев с Никой бродили внизу вдоль полуразрушенных стен, слушали стрекотание кузнечиков в сухой траве, переходили от башни к башне, разглядывая вмурованные в грубую кладку белокаменные резные плиты с гербами генуэзских патрициев. Иногда Игнатьев переводил вслух какую-нибудь лучше других сохранившуюся надпись: «В лето господа нашего тысяча четыреста девятое, в первый день августа,
