знаю.
— Да, теперь я тоже… не уверен. Я ведь не знал обстоятельств, а они, действительно… усложняют дело. Но все равно — мне думается, оно в конечном счете поправимо. Вопрос лишь в сроках. Я бы, пожалуй… на вашем месте… не стал форсировать события.
— Мы не можем их форсировать, даже если бы и захотели.
— Правильно, и не надо. Вы понимаете, нельзя сейчас сказать Нике — пустяки, дескать, возвращайся домой, ничего особенного не произошло… Произошло, к несчастью, очень многое, и Ника понимает это, что бы ей ни говорили. Ей понадобится время, Елена Львовна, какое-то время, чтобы все переосмыслить…
— Вы думаете, что когда-нибудь она сможет меня простить? — спросила Елена Львовна с той же горькой усмешкой; усмешка эта почему-то раздражала Игнатьева, казалась ему театральной, чуть ли не отработанной перед зеркалом.
— Дело же не в том, чтобы прощать, — сказал он с досадой. — При чем тут прощение! Я хочу сказать, что это, — он хлопнул ладонью по Никиной записке, — это же момент, взрыв, это не имеет протяженности во времени, понимаете?
Елена Львовна неопределенно передернула плечами. Игнатьев посидел, помолчал, потом глянул на часы и решительно поднялся.
— К сожалению, должен откланяться, — сказал он. — Мне еще нужно позаботиться о билете, я думаю вылететь сегодня же.
— Дмитрий Павлович, — сказала Елена Львовна, тоже вставая. — Позвоните мне, когда ваши планы выяснятся. Если самолет вылетает поздно, вы могли бы поужинать у нас и познакомиться с мужем. Я тем временем созвонюсь с ним и попрошу не задерживаться вечером. Вы не имеете ничего против?
— Да н-нет, в общем, — не совсем уверенно сказал Игнатьев. — Мне трудно пока сказать, когда я освобожусь… у меня еще дела здесь, не знаю, успею ли.
Никаких особенных дел у него не было, но ему не хотелось именно сегодня знакомиться еще и с Никиным отцом; мать ему определенно не понравилась. Впрочем, кто знает, отец может оказаться совсем другим человеком. Да и не совсем удобно уехать, не повидавшись.
— Впрочем, ничего, — сказал он. — Это неплохой вариант, я в самом деле позвоню вам часа через два и, если Иван Афанасьевич вечером будет дома, приеду. Договорились. Ну, а если он окажется занят, отложим знакомство до другого раза…
Вечером он снова позвонил у знакомой уже двери с сияющей на черном хромированной именной табличкой. Дверь тотчас же широко распахнулась, и благополучного вида пожилой мужчина радушным жестом пригласил его входить.
Пожалуй, именно этим — каким-то особым излучением благополучия — несколько ошеломил Игнатьева Никин отец в первую минуту знакомства. Таким же он оставался и в течение всего вечера. Мужчина должен держать себя в руках, это понятно, но по виду Ивана Афанасьевича вообще никак нельзя было догадаться, что в семье у этого человека происходит драма; Игнатьеву пришла даже в голову нелепая мысль, что Елена Львовна ни словом не обмолвилась мужу об их утреннем разговоре и тот считает его — Игнатьева — ничего не знающим и ни о чем не догадывающимся. Он вел себя любезно и непринужденно, расспрашивал о летних раскопках, упомянул о посещении Помпеи во время последней итальянской командировки — его посылали вести переговоры с фирмой «Ансальдо» — и, когда Елена Львовна вышла из комнаты, сказал, понизив голос и посмеиваясь, что некоторые помпейские изображеньица… это просто черт знает что, а еще говорят о безнравственности двадцатого века… любопытства ради стоило бы привезти домой несколько снимков — ему предлагали отличные цветные диапозитивы, — но он просто не рискнул, все-таки в доме подрастающая дочь…
— Да, — сказал он тут, вдруг посерьезнев, и подлил коньяку Игнатьеву и себе. — Жаль, Дмитрий Палыч, что познакомиться нам пришлось в такой неудачный момент… жена мне сказала, что вы в курсе нашей… семейной проблемы.
— Да, — коротко сказал Игнатьев. — Это жаль.
— Дети, дети, — покряхтел Иван Афанасьевич. — Вроде ведь и живешь только для них, а они вот тебе… возьмет вдруг пигалица да такого даст дрозда, что только за голову схватишься.
Игнатьев, согревая в руке рюмку и взбалтывая коньяк круговыми движениями, подумал, что в данном случае дрозда дали скорее родители, а по отцу никак не скажешь, что его тянет хвататься за голову.
— Ну, видите ли, — сказал он, — к поступку Ники это, мне кажется, не совсем подходит. Она ведь не из озорства уехала.
— Да я понимаю, понимаю, — поспешно согласился Ратманов. — Но возраст есть возраст, никуда от этого не деться. Будь она постарше, поумнее…
Из кухни с подносом в руках вернулась Елена Львовна, и он не окончил фразу, заговорив после короткой паузы о чем-то другом. Супруги явно не хотели говорить с ним на эту тему в присутствии друг друга, и, когда за столом находились все трое, разговор шел о вещах посторонних. Это создавало для Игнатьева какую-то особую, напряженную и фальшивую обстановку, и он уже ругал себя за то, что принял приглашение Елены Львовны. Впрочем, познакомиться так или иначе было необходимо.
К счастью, он с самого начала предупредил хозяев, что должен будет уйти не позже половины десятого — чтобы успеть к автобусу «Аэрофлота». Когда подошло время, Ратманов сказал, что выйдет вместе с ним — проветриться перед сном.
— Боюсь, такси сейчас не поймать, — сказал он, когда они вышли из дома. — А сам я теперь за руль после рюмки не сажусь — недавно чуть не попал в плохую историю, еле вывернулся…
— Ну что вы, — сказал Игнатьев. — Зачем же вам беспокоиться, я отлично доберусь. Тут ведь должно быть метро?
— Это идея, — одобрил Ратманов. — Станция «Университет» тут недалеко, Кировско-Фрунзенская линия — прямо в центр, без всяких пересадок. Прогуляемся, в самом деле, время у вас еще есть… Кстати, и побеседуем без помех, а то вечер просидели, а поговорить не поговорили…
— Да, — сказал Игнатьев, — я иначе представлял себе нашу встречу. Сегодня у меня сложилось впечатление, что вы и Елена Львовна просто избегали говорить со мной о Нике, хотя естественно было говорить именно о ней… раз уж так все случилось.
— Вы должны понять, Дмитрий Палыч. Просто понять! Нам с женой трудно говорить об этом в присутствии друг друга… Тут и подход у каждого свой, и какие-то взаимные обиды, что ли… каждый считает другого более виновным в том, что случилось, все этим и объясняется. Жена только сказала мне, что говорила уже с вами на эту тему… ну, а при мне продолжать разговора не захотела. А я тоже не хотел при ней. Вот так, Дмитрий Палыч, получается иной раз между супругами… дело житейское, что уж тут. Вы-то этого не знаете… не были еще женаты?
— Нет.
— Так-так… А вообще подумываете? В принципе?
— В принципе я был бы счастлив, если бы Ника когда-нибудь согласилась стать моей женой.
Они только что свернули за угол, укрывшись от ветра; здесь было тихо, безлюдный Ломоносовский проспект пустынно раскинулся перед ними, и последние слова Игнатьева прозвучали в этой тишине так громко и вызывающе, что он испугался, словно услышал их со стороны и только теперь оценил весь их кощунственный смысл.
— Именно когда-нибудь, — буркнул он торопливо. — Прошу понять меня правильно. Я прекрасно знаю, что десятиклассницы замуж не выходят.
— Выходят, еще как выходят, — заверил Ратманов. — Десятиклассницей ей, кстати, не так уж долго осталось и быть. Вы извините за прямоту, Дмитрий Палыч, я ведь по-отцовски. Просто, понимаете, когда Ника вернулась этим летом из Крыма и призналась матери, что встретила там кого-то… мы с женой значения сперва не придали. Ну, встретила и встретила, мало ли что девчонке в голову взбредет… Тем более она так вас аттестовала — крупный ученый, кандидат наук, — почему-то нам с женой представлялся товарищ более солидный, ха-ха-ха, вы понимаете, солидный именно по возрасту, не в каком-нибудь другом смысле. И мы, естественно, допустить и мысли не могли, что может возникнуть что-то серьезное между таким солидным товарищем и нашей, понимаете ли, пигалицей. А потом, смотрим, переписка продолжается, да еще телефонные разговоры пошли — нет, думаю, тут дело серьезнее… В общем, я все это к тому, Дмитрий Палыч, что особенно приятно мне было сегодня с вами познакомиться. Конечно, я понимаю, с одного раза
