разозлился, когда Айвэн сделал меня своим доверенным лицом, а не его или Пэтси. Грантчестер ни за что не хотел допускать меня к делам пивоваренного завода. Не зря он боялся этого.
От его громоздкой, тяжеловесной фигуры исходила грубая, беспощадная враждебность. Плевать ему было, изувечат ли меня, превратят ли в кровавое месиво. Грантчестер наслаждался тем, что происходило под этими гирляндами огней. Сам он не прикасался ко мне, но при каждом ударе испытывал что-то вроде экстаза. Он хотел, чтобы я покорился и сдался, но чтобы это случилось не сразу и не очень быстро.
Я заметил удовольствие в его глазах. Видел улыбку на его толстых губах. Я ненавидел его, ненавидел до внутреннего содрогания.
– Говори, – не унимался он, – говори, ну!
Он жаждал моей капитуляции с не меньшим вожделением, чем самого списка, и был уверен, что добьется и того, и другого. Только бы не сдаться, не дать ему насладиться этой изуверской радостью...
– Список, где он?
Боксерские перчатки еще раз прошлись по мне. Лицо, ребра, живот, голова. Не сосчитать...
– Где список?
Какой чудесный сад! Это я уже не думал, а в полубеспамятстве просто видел перед собой.
Упражнение с «боксерской грушей» окончилось. Грантчестер ушел. Четверо ублюдков стояли вокруг меня, наблюдая, не выскользну ли я из их веревок и узлов. Хотел бы я этого, но где там...
Возле меня возникло лицо Пэтси.
– Что за список? – спросила она.
К чему эта хитрость? Она наверняка знает, чего хочет от меня Грантчестер.
Пэтси казалась взволнованной и даже испуганной. Но ведь это она и заманила меня сюда. Хотя какая разница – я сам виноват, что попался на удочку.
– Зачем Оливер спросил, где ваша мать и Эмили? – сказала Пэтси.
Собрав все силы, какие еще оставались во мне, я заговорил, заставляя свой голос звучать твердо:
– Откуда он знает, что их нет дома?
– Александр, – сказала Пэтси с искренним – это я видел – огорчением, – отдайте Оливеру все, чего он хочет, ради Бога, умоляю вас. Это... это... – Она обвела взглядом спутавшие меня веревки, а потом ублюдков, стоявших поблизости, – это... ужасно!
Я мог сто раз согласиться с ней, но мог ли я поверить, что она не знает, чего хочет от меня Грантчестер, ее сосед и питающий к ней дружеские чувства адвокат? Больше я ей никогда в жизни не поверю. Или до конца того, что осталось от жизни.
Оливер Грантчестер вел игру, ставка в которой исчислялась миллионами, но боксерские перчатки не принесли ему желаемого результата. И вот я увидел, как он возвращается со стороны дома и тянет за собой мангал на колесиках.
О Боже, подумал я, только не это.
Я не выдержу, скажу ему все. Знаю, что скажу. Черт с ними, с этими миллионами. Не мои же они, в конце концов.
Грантчестер снял с мангала решетку и приставил ее к опоре. Потом он опять ушел в ярко освещенную оранжерею и принес оттуда сумку с брикетами древесного угля и бутылку с горючей жидкостью. Он высыпал брикеты из сумки в топливную камеру и вылил туда же все содержимое бутылки.
И вот чиркнула и загорелась спичка.
Пламя рванулось из мангала вверх ревущими и трепещущими золотисто-алыми языками. Оно отражалось в глазах Грантчестера, и на миг мне показалось, как будто внутри головы у него полыхает огонь.
Довольный, он парой длинных щипцов поднял решетку и опустил ее на мангал, чтобы накалить.
На лицах четверых бандитов я не видел ни любопытства, ни удивления. Разве что один из них смотрел на огонь и на решетку с отвращением. «Они уже видели это раньше», – подумал я. И видели на моем месте Нормана Кворна.
Норман Кворн... обожженный, в этом саду, с обрывками травы на одежде...
Пэтси, казалось, не понимает, что происходит. Такой же растерянный вид был и у Сэртиса.
Брикеты древесного угля горели ярко.
Я все скажу. Хватит с меня. Все мое тело и так уже изнывает от боли. Глупо и дальше терпеть эту пытку. Всякие там высокие материи вроде стойкости человеческого духа, может, и хороши, когда их изображают на картинах, но не в таких вот милых деревенских садиках вечером во вторую субботу октября.
Нормана Кворна прожгли решеткой до самых ребер, замучили до смерти, но он так ничего и не сказал Грантчестеру.
Я не Норман Кворн. Его миллионов у меня нет, терять мне нечего. Это миллионы Пэтси, будь она проклята!
Грантчестер между тем с наслаждением дождался, пока решетка не раскалилась докрасна, щипцами извлек ее из пламени и плашмя положил ее на траву. Трава зашипела и задымилась.
– Если будешь и впредь молчать, придется положить тебя на эту решетку, – с глумливым сочувствием сказал мне Грантчестер. – Так где список?
Упрямство, стойкость, мужество... Есть ли они у меня? Не знаю. Но я скажу ему все, чего он хочет, пропади он пропадом!
Мое поражение, мое унижение – вот оно, лежит у моих ног, дочерна опаляя траву. Деньги здесь ни при чем, они не имеют значения. Мое решение – дело моей воли. Дело гордости. А цена этой гордости слишком высока.
Скажи ему все... так надо, убеждал я себя.
– Где? Говори, – сказал Грантчестер. Еще секунда – и я скажу. Секунда прошла, другая, третья... Ну же! Нет... Не могу.
Что будет, то будет. Пусть жгут меня...
Такие отметины останутся навсегда, но я не увижу их, если не буду смотреть в зеркало.
Раздался чей-то пронзительный крик, и я вспомнил обещание Сэртиса: «В другой раз ты у нас завизжишь». Но кричал не я. Кричала Пэтси.
Это ее тонкий от ужаса голос.
– Нет, нет! Ради Бога, не надо! Оливер, Сэртис! Вы не сделаете этого. Слышите? Ради Бога, не надо...
Сэртис так и не дождался от меня пронзительных воплей. В каких-то атавистических глубинах моего существа, зарождаясь где-то внутри меня и кончаясь рычанием в глотке, жил стон. В нем объединились, слились в единый сплав все мои ощущения и чувства, в нем каждый нерв бурлил всепоглощающим стихийным протестом. Это был даже не стон, а первобытная мука, которая выпала на мою долю.
– Где он? Где он? – доносился до меня голос Грантчестера.
Зря он старался. Это уже не имело никакого значения.
Через минуту, может, две все кончилось.
Или прошло полжизни?
Я не мог уже произнести ни слова, когда все вокруг меня внезапно изменилось.
Что– то захрустело, затрещало, залязгало, и какой-то автобус величиной с пол пассажирского вагона смел ограду и ворота между подъездной дорожкой к дому и садом. На лужайку из автобуса посыпалась орава полупьяных футбольных фанатов в чем-то оранжевом и в развевающихся оранжевых (или так только казалось) шарфах. Затопали тяжелые сапожищи, загорланили хриплые голоса:
– Где тут пиво? Где пиво?
Через поваленную ограду сюда хлынул целый поток оранжевых шарфов. Какие-то хулиганские физиономии и жизнерадостный галдеж:
– Где пиво?
Четверо ублюдков, прижавших к земле мои руки и ноги, решили по-тихому убраться отсюда, благодаря чему я сумел избавиться от решетки и уткнулся лицом в холодную траву. В моем ограниченном поле зрения возникла пара длинньгх ног в черных колготках, и знакомый голос произнес надо мной:
