сдержанный и меланхоличный, а самая настоящая дикая, нечесаная российская хандра.
Он попытался взяться за доклад, который должен был написать для Кранца, очень скоро плюнул, швырнул бумаги в ящик и стал ходить из угла в угол, расстегнув китель, держа руки в карманах бриджей и жуя потухшую сигарету. Может быть, виной всему было низкое давление, – за окном хмурилось ненастье, гроза собиралась над городом, было жарко как в бане. Но нет, было что-то другое... Заметка о бюллетене? Ну что ж, в конце концов эти цифры известны, никто их и не скрывает... фюрер никогда не скрывал трудностей этой войны, непомерной тяжести подвига, взятого на себя Германией. Но все равно это чудовищно.
Это чудовищно! Если американцы спускают на воду втрое больше тоннажа, чем мы успеваем пустить за это же время на дно, то бессмысленно все, что делают бородатые подводные волки гросс-адмирала. И этот непрерывно возрастающий размах воздушной войны...
Да, трудно воевать против трех таких колоссов, как Россия, Британская империя и Соединенные Штаты. Особенно эти проклятые американцы, эти банкиры, эти Барухи и Розенфельды...
В восемнадцатом году они вступили в войну лишь для того, чтобы продиктовать Европе свою волю, на это же рассчитывают и теперь. Они наживаются на войне, война для них – лучший способ решить сразу все проблемы, связанные с перепроизводством. «Американская помощь»! Да они просто сбывают товары, которые иначе не удалось бы продать, – от танков до пишущих машинок...
И тут его мысль споткнулась о выскочившее наконец воспоминание. «Ремингтон»! Вот что неприятное было в словах Кранца. Минутку, минутку. Собственно, какие основания?..
Он зачем-то быстро застегнул китель, сел и закурил новую сигарету. Он отлично помнил тот случай. Он вошел в «Трианон» – Татьяна балансировала на стуле, пытаясь дотянуться до печной заслонки. Он еще сказал себе: какие у этой девочки ноги, ach du lieber Gott[35]. И затем – машинка. Она стояла на прилавке, ему сразу бросилась в глаза надпись на задней стороне каретки -«Ремингтон». Татьяна, насколько он теперь соображает задним числом, испугалась и хотела забрать машинку, прежде чем он обратит на нее внимание. И тут же сказала, что машинка не продается.
Очень, очень странно. Тогда почему-то он не обратил внимания на эту явную нелепость: в комиссионном магазине находится машинка, которую не хотят продавать. Татьяна сказала, что она хозяйская. Quatsch![36] Такие портативные машинки обычно бывают у людей, занятых интеллектуальным трудом. Но Попандопуло, этот ужасный грек явно иудейского происхождения, этот коммерсант... Да, и эта вторая нелепость тоже не бросилась ему в глаза. О, идиот! Куда он смотрел? Увидел пару стройных породистых ножек – и забыл обо всем...
Минутку, минутку. Еще ведь ничего не доказано. Здесь, в России, вообще много «ремингтонов» и «ундервудов», – видимо, в стране собственных машинок не производили. Почему это должна быть именно та? Нервы, нервы, дорогой барон.
Скрипнула без стука дверь, в комнату заглянула хорошенькая и глупая мордочка Ханнелоре Тиц – секретарши начальника промышленного отдела.
– Вы не идете обедать? – спросила она удивленно. Фон Венк уставился на нее непонимающими глазами.
– Ах, обедать, – сказал он. – Иду, моя милейшая фройляйн Тиц...
Они вместе спустились в кантину; Ханнелоре болтала без умолку, он отмалчивался.
– Вы сегодня такой мрачный, – сказала она с упреком, когда он не ответил на какой-то ее вопрос.
– Низкое давление, – объяснил он. – Будет гроза.
– Ах, я так ужасно боюсь грозы, уж-жасно! – воскликнула фройляйн Тиц. – У меня из-за этого вечно были неприятности еще в БДМ[37]...
– Почему? – мрачно спросил фон Венк, разрезая шницель.
– Ну, они считали, что такая слабость недостойна германской женщины, и потом фюрер любит грозу: в Берхтесгадене он, говорят, часами может любоваться зрелищем грозы в горах...
«Положим, – усмехнулся про себя барон, – сейчас ему уже не до зрелищ. Пятнадцать тысяч тонн бомб за один месяц – это, милый мой, посерьезнее, чем гроза в горах... Гроза сейчас поднимается против всей Германии, гроза и потоп. Как это у них поется, – «Пусть ярость благородная вскипает, как волна...»»
Фон Венк замер с вилкой в руке. Он просидел так несколько секунд, – Ханнелоре Тиц смотрела на него со страхом, – потом положил вилку, тронул губы салфеткой и встал из-за стола.
– Простите, – пробормотал он, – совсем забыл... – И выбежал из кантины.
У себя в комнате он прежде всего заперся на ключ. Потом разложил перед собой обгорелый экземпляр бюллетеня, достал из ящика стола карманную лупу и, порывшись в бумажнике, вынул уже немного поистершийся на сгибах листок.
Ну конечно! Вот пожалуйста – первая же строка; «Вставай, страна огромная», а вот текст бюллетеня: «огромная производственная мощность американских...» – и так далее. Шрифт абсолютно идентичен, в обоих случаях точно так же чуть сдвинуто в сторону «р» и так же нечетко отпечаталась верхняя часть буквы «н»...
Никаких сомнений быть уже не могло, но фон Венк все еще сличал строчку за строчкой. Потом он осторожно, словно имея дело с готовым взорваться детонатором, положил лупу и встал, взявшись за сердце.
– Матушка пресвятая Богородица, – прошептал он вслух по-русски (в минуты потрясений он иногда машинально переходил на язык своего детства). – Или я немножко схожу с ума... или на этой доверчивой груди откормился истинный змеенок!
Это было ужасно. Это было просто непостижимо! Он всегда терялся, сталкиваясь с примерами такой вопиющей неблагодарности, такого коварства. Он сделал так много для этой надменной смазливой девчонки, он спас ее от трудовой повинности, устроил на хорошую работу, он даже готов был сделать ее своей подругой, он – офицер вермахта, барон и потомок тевтонских рыцарей. Он рекомендовал ее самому гебитскомиссару! И что он получил в ответ?
В благодарность за все это змеенок поставил его в ужасное положение, фон Венк протяжно застонал, вспомнив еще одну деталь: историю со взрывом помещения, предназначавшегося под танкоремонтные
