расстались. Таня, ускорив шаги, почти побежала вдогонку за Кривошеиным.
– Господин Федотов! – окликнула она его и тут же восхитилась собственной конспиративной находчивостью. – Господин Федотов, на минутку!
«Господин Федотов» оглянулся и замедлил шаг.
– А, это опять ты, – сказал он без восторга. – Ну, здравствуй, курносая. Володька не приехал?
– Здравствуй, Леша... Ой, я запыхалась совсем, я за тобой целый квартал бежала... А Володи нет, я уж начинаю бояться: не случилось ли что?
– Вернется, – коротко сказал Кривошеин. – У тебя дело ко мне?
– А, пустяк, просто я хочу в вашу мастерскую поступить. Работать. А то мой шеф сматывает удочки – хочет ехать в Одессу, а лавочку продает. Так что я скоро буду безработной... – Она говорила быстро, почему-то деланно беззаботным тоном, слегка картавя от волнения, и уже чувствовала, что ее план никуда не годится и все это гораздо труднее осуществить, чем ей казалось. Заглянув в лицо Кривошеина, она спросила с надеждой: – Леша, ведь это можно будет устроить, правда? Всего одного человека! Я согласна на любую зарплату, а делать буду что угодно – паять, пилить напильником. Я хорошо умею пилить, а у Люси все старые ножи напильником заточила, правда...
– Нету у нас в мастерской свободных мест, – сказал Кривошеин, не глядя на нее.
Таня сразу умолкла. По тону, каким это было сказано, она сразу поняла, что дальнейший разговор совершенно бесполезен; но тут же она сообразила, что сейчас рушится ее последняя, в полном смысле слова последняя, надежда. Не может быть. Конечно, он просто не понял ее!
– Леша, пойми, – я, наверное, не так начала говорить, и тебе показалось, что это все пустяки, – но ты пойми, Леша: когда уедет Попандопуло, я окажусь в совершенно безвыходном положении. Сейчас всех, кто не имеет постоянной работы, отправляют в Германию, ты же знаешь...
– Я знаю.
– ...А если не в Германию, то здесь могут послать куда угодно – уборщицей, или... Скоро, говорят, будут посылать в эти госхозы[13] , а там уж совсем каторга...
– Послушай, Николаева. Зря ты мне все это объясняешь, я ведь не первый день в оккупации. Я тебе ничем не могу помочь сейчас. Никто тебя в мастерскую не возьмет, и не потому, что у нас мало работы, а просто нам этого не разрешат. Немцы ведь не дураки, они прекрасно знают, сколько народу прячется по таким местам от трудовой повинности. У нас, кроме Глушко да меня, все инвалиды, я достал себе липовую медицинскую справку о непригодности к тяжелой работе, ну а Глушко они терпят, мы их убедили, что в мастерской должен быть хоть один здоровый парень. Понимаешь, как обстоит дело? Ты подожди, не паникуй раньше времени, что-нибудь сообразим. Вернее всего действовать через врачей, пусть придумают тебе какую-нибудь хворь...
Он на ходу взял ее за плечо, повернул к себе лицом и неодобрительно хмыкнул:
– Вид у тебя не очень-то болезненный, вот беда.
– Господи, Леша, как будто я виновата! Ну хочешь, я перестану есть?
– Правильно, замори себя голодом, вот и решение.
– Нет, я серьезно: буду есть совсем-совсем капельку, может, побледнею, зачахну. Говорят, уксус хорошо пить в таких случаях.
– Ты давай не паникуй, – повторил Кривошеин. – На съедение мы тебя не отдадим, факт. Врача надо найти подходящего, вот в чем загвоздка... За ними сейчас тоже следят – будь спокоен. Тех немногих врачей, на которых мы безусловно можем рассчитывать, лучше держать в резерве, как эн-зе, – когда уж человека из самых когтей нужно вырывать...
– Лешенька, меня уже очень скоро придется вырывать из когтей, правда, – жалобно сказала Таня.
– Ладно, ладно, вот тогда и подумаем. Жулик твой не завтра ведь уезжает? Ну так чего тебе! Хорошо, что сказала заранее, я подумаю тут, посоветуюсь кое с кем. А он сам ничего не может тебе посоветовать? У него ведь такие связи.
– Он уже посоветовал, – фыркнула Таня. – Два варианта на выбор, один другого роскошнее! Первый – сочетаться фиктивным браком и вместе ехать в Одессу. Там якобы он вернет мне свободу.
– Во как, – ухмыльнулся Кривошеин, – ты глянь. А второй?
– Второй еще лучше. Поступить машинисткой в гебитскомиссариат. Представляешь? Еще уговаривает – никто, говорит, к вам не подступится, будете застрахованы от всех неприятностей...
Кривошеин буркнул что-то неопределенное. Они дошли до соборного скверика и вошли в ограду; Кривошеин продолжал молчать, и Таня вдруг сообразила, какую глупость сделала, рассказав ему о предложениях Попандопуло. Ведь даже первое – насчет Одессы – компрометирует ее в глазах всякого честного человека. А уж о втором и говорить нечего!
Она раскрыла рот, чтобы сказать что-нибудь в свое оправдание, но тут же поняла, что оправдываться нечем. Если тебя рекомендуют на работу в оккупационную администрацию, значит, в глазах всех ты уже стала потенциальной предательницей, изменницей Родины. А предложение насчет фиктивного брака – как мерзко и двусмысленно выглядит оно со стороны! И она, как дура, взяла и все выложила, погубила, себя в глазах Кривошеина, Глушко, всех... Зачем было пускаться в идиотскую откровенность, – ведь она отказалась от обоих предложений без секунды колебания, совесть ее чиста, но теперь как это доказать?
Холодея от ужаса и отчаяния, она шла рядом с Кривошеиным, хотя идти было уже некуда и незачем продолжать разговор. Когда он остановился и, оглядевшись, жестом пригласил ее к скамейке, она съежилась словно в ожидании удара.
– Давай-ка это хорошенько обсудим, – сказал Кривошеин и достал из кармана потертую жестяную коробку. – Машинисткой, говоришь, в гебитскомиссариат...
Он открыл коробку, достал листок газетной бумаги, согнул желобком и натрусил в него зеленоватое крошево самосада. Таня, сидя рядом, как загипнотизированная наблюдала за его пальцами. При последнем слове она вздрогнула и подняла на него умоляющие глаза.
