– В руинах?
– Да, в руинах, что остались от тебя.
– А!
– Тебе следует больше пить, – посоветовал Тони – Сделай над собой усилие. Начни прямо сейчас.
– Я подумаю.
– Подумай! – Тони встал с кресла. – Пора домой. Пора кормить маленьких птенчиков, раскрывших клювики в ожидании червячков.
– Сегодня у вас на ленч червячки?
– Бог его знает. Поппи сказала, чтобы ты приходил, если есть настроение.
Я отрицательно покачал головой.
– Тебе же надо питаться! – воскликнул Тони.
– Надо.
Тони изучающе посмотрел на меня.
– Мне кажется, – наконец произнес он, – что ты выкарабкаешься. – Он поставил на стол пустой стакан. – Учти, если что, мы рядом. Накормим, напоим, пообщаемся. Позовем танцовщиц и все такое прочее.
Я кивнул в знак благодарности, и он загрохотал вниз по лестнице. Тони ни словом не обмолвился о лошадях, скачках, а главное, о жокеях, которых ему придется использовать вместо меня. Он не сказал, что, оставаясь в этой квартире, я создаю для него определенные сложности.
Я не знал, как поступить. Это был мой дом. Мой единственный дом. Обставленный, перестроенный, декорированный по моему плану. Мне здесь нравилось и страшно не хотелось никуда переезжать.
Я зашел в спальню.
Кровать двуспальная, но подушка одна.
На комоде в серебряной рамке фотография Розалинды. Мы были женаты два года и собирались провести традиционный уик-энд с ее родителями. В субботу я скакал пять раз на ипподроме «Маркет Рейсен», и в конце скачек в комнату, где взвешивались жокеи, вошел полицейский и спокойно сообщил, что мой тесть ехал в машине в гости к друзьям, не рассчитал дистанции при обгоне на мокром шоссе и столкнулся со встречным грузовиком. Он, а также его жена и дочь сразу же скончались.
Это случилось четыре года назад. Иногда – и весьма часто! – я не мог вспомнить голос Розалинды. Иногда же мне казалось, что она в соседней комнате.
Сейчас мне очень хотелось, чтобы Розалинда была рядом. Мне не хватало ее бурного темперамента и пылкой преданности. Мне хотелось рассказать ей о случившемся, пожаловаться на несправедливость, услышать слова утешения. Ох уж это расследование!
Первым свидетелем лорда Гоуэри стал жокей, оставшийся в «Лимонадном кубке» третьим в двух-трех корпусах сзади от Урона. Двадцатилетний круглолицый Чарли Уэст обладал неплохими задатками, не соединявшимися, однако, с самодисциплиной. Он был слишком высокого мнения о себе и считал, что соблюдать правила должны все, кроме него самого.
Внушительные интерьеры жокей-клуба на Портман-сквер и вся атмосфера расследования, похоже, произвели на него сильное впечатление. Он неуверенно вошел и застыл там, где ему было велено находиться, – у края стола стюардов, слева от них и, значит, справа от нас. Он смотрел в стол и за все время поднял глаза раз или два. Он так и не взглянул ни на Крэнфилда, ни на меня.
Гоуэри спросил его, помнит ли он, как складывалась скачка.
– Да, сэр, – прошелестел он.
– Говорите громче, – раздраженно бросил Гоуэри.
Стенографист встал со своего места и передвинул микрофон поближе к Чарли Уэсту. Тот откашлялся.
– Что же произошло во время скачки?
– Видите ли, сэр... Рассказать все сначала?
– Нет нужды вдаваться в незначительные детали, Уэст, – нетерпеливо возразил Гоуэри. – Расскажите нам только о том, что случилось на дальней стороне, на втором круге.
– Понятно, сэр... Значит, Келли... Точнее, Хьюз, сэр... Так вот Хьюз, сэр... В общем, он...
– Уэст, говорите по существу. – Голос Гоуэри резал, как бритва.
Шея Уэста побагровела. Он судорожно сглотнул:
– Там, на дальней стороне, где не видно трибун, на какое-то время, буквально на несколько секунд... В общем, сэр, Хьюз сильно взял на себя...
– Что он сказал при этом, Уэст?
– Он сказал, сэр: «О'кей, притормозим, ребята!»
Несмотря на то, что в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, и все прекрасно слышали слова Уэста, лорд Гоуэри с нажимом сказал:
– Будьте добры повторить ваши слова еще раз, Уэст.
– Сэр, Хьюз сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»
– Что, по-вашему, это означало, Уэст?
– Ну, вроде как он не очень старался, сэр... Не очень старался выиграть. Он всегда говорит это, когда берет на себя.
– Всегда?
– Ну, иногда...
Наступило молчание. Затем Гоуэри сказал официальным тоном:
– Мистер Крэнфилд... Хьюз... Можете задать свидетелю вопросы.
Я медленно встал с кресла.
– Утверждаете ли вы на полном серьезе, – с горечью осведомился я, – что в розыгрыше «Лимонадного кубка» я взял на себя Урона и сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»?
Уэст кивнул. Он сильно вспотел.
– Пожалуйста, отвечайте словами, – попросил я.
– Да, вы это сказали.
– Я ничего не говорил.
– Я сам слышал.
– Этого не могло быть.
– Я хорошо слышал.
Я замолчал. Я просто не знал, что еще можно сказать. Это походило на какую-то детскую игру: сказал – не сказал – сказал – не сказал.
Я сел. Стюарды и прочие официальные представители, сидевшие за ними, смотрели на меня. Я видел, что они все до одного поверили Уэсту.
– Скажите, Хьюз, вы действительно употребляете эту фразу? – Голос Гоуэри был едким, словно серная кислота.
– Нет, сэр.
– Вы никогда не произносили ничего подобного?
– По крайней мере, в розыгрыше «Лимонадного кубка» не произносил, сэр.
– Я хочу знать, Хьюз, вы никогда не произносили ничего подобного?
Солгать или нет?
– Да, сэр, пару раз я действительно произносил эти слова, но не в розыгрыше «Лимонадного кубка» и не когда я выступал на Уроне.
– Довольно того, что вы их произносили. Мы сами разберемся, когда именно.
Он положил какую-то бумажку на дно кипы, взял другую. Глянув на нее небрежным взглядом человека, знающего свой предмет наизусть, он продолжал:
– А теперь скажите нам, Уэст, что сделал Хьюз, когда произнес эти слова?
– Сэр, он взял лошадь на себя.
– Как вы это поняли? – Вопрос был чистейшей формальностью. Гоуэри прекрасно знал ответ: это было видно по тону, каким он спрашивал.
– Когда Хьюз сказал про тормоза, я скакал рядом с ним. Затем он вроде бы слегка сгорбился и дернул
