— Да не от него! От ирландца, понимаете? Чутье мне подсказывает, что ирландец может оказаться полезным. Дело в том, что… если вокруг «командования» группируются аргентинские ультра, у него наверняка есть связь с немецкой колонией и, возможно, какие-то сведения…
— Да, и ты думаешь, они станут делиться этими сведениями с кем попало?
— С кем попало — нет, — Филипп помолчал. — Но если бы к ним пришел не «кто попало»… Не знаю, парни, не знаю. Ручаться тут ни за что нельзя, это ясно. Но, во всяком случае, продумать этот вариант не мешает…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Буэнос-Айрес, федеральная столица Аргентинской Республики и самый большой город южного полушария, встретил пассажиров холодным не по сезону дождем. Выйдя из таможни, Полунин огляделся по сторонам: такси, как водится, не было, на автобусной остановке мокла под зонтами терпеливая очередь; он чертыхнулся вполголоса и, подняв воротник плаща, отправился пешком. На авениде Уэрго удалось вскочить в троллейбус, идущий к площади Конституции.
В метро охватила влажная, как в бане, гнетущая духота. Стиснутый со всех сторон, он стоял, держась за кожаную петлю, и с отвращением чувствовал, как по спине сбегает щекочущая струйка пота. И ведь это уже апрель, на улице даже прохладно; страшно вспомнить, что тут делается в январе. Протиснувшись к выходу на станции «Трибуналес», Полунин немного отдышался, постояв на перроне, и поднялся наверх. После подземной парилки даже отравленный тетраэтилом воздух центра казался чистым озоном. Ветер, впрочем, дул со стороны сквера, так что в некотором количестве кислород и впрямь присутствовал.
Жил Полунин на улице Талькауано, рядом с Дворцом правосудия, снимал комнату у одного судового механика-шведа, старого холостяка и пьяницы. Если не считать периодических загулов в промежутках между рейсами, Свенсон этот был самым удобным из квартирных хозяев — отсутствовал по два-три месяца, никогда не напоминал о плате; получив деньги, совал их в карман, не пересчитав, и предлагал выпить.
Из-за него, правда, Полунину однажды страшно досталось от Дуняши. Прошлой зимой они были в театре, потом он предложил зайти к нему выпить кофе, а Свенсона угораздило вернуться из плавания в тот самый день, — Полунин, уйдя из дому утром, этого еще не знал. Услышав их голоса в прихожей, механик выдвинулся из своей комнаты, держась за притолоку, одобрительно оглядел Дуняшу и, подмигнув Полунину, объявил заплетающимся языком, что это отличная идея, черт побери, и что он — Свенсон — тоже пойдет сейчас за девочкой. Дуняша ахнула и вылетела обратно на лестницу, Полунин догнал ее этажом ниже, вот тут-то все и началось, «Грязный распутник! — кричала она в слезах — Если ты сам предпочитаешь жить в борделе — в конце концов, у всякого свой вкус, но как у тебя хватило бесстыдства привести сюда меня? » Усадив ее наконец в такси — проводить себя она так и не позволила, — Полунин вернулся с твердым намерением набить морду проклятому пьянице, но Свенсон уже храпел на всю квартиру. А утром он пил «алка-зельцер», тихо постанывал, держась за виски, и говорил умирающим голосом, что ничего не помнит — пусть его утопят в луже, — но готов поверить всему, признать собственное свинство и принести фрекен любые извинения. «Да на кой черт они ей теперь нужны», — сказал Полунин. Больше приглашать к себе Дуняшу он не отваживался.
Эта нелепая история вспомнилась ему сейчас, пока он поднимался в шатком и поскрипывающем лифте, неприязненно поглядывая на исцарапанные зеркала, красный потертый плюш и облезлую позолоту проплывающих мимо решеток. Если сама квартира и не оправдывала брошенного Дуняшей определения (по крайней мере, в отсутствие Свенсона), то кабинка лифта выглядела и в самом деле подозрительно. Почем знать — может, в этом доме и впрямь было одно из тех заведений, которыми славился некогда «южноамериканский Париж»?
В прихожей на полу валялись пыльные конверты — счета за электричество, газ, телефон. Изучив штемпели, Полунин понял, что Свенсон за это время дома не появлялся. Он с облегчением стащил мокрый плащ, прошел в ванную, зажег утробно взревевший калефон и открыл краны, чтобы дать стечь ржавой воде. В его комнате все было, как он оставил три месяца назад, — брошенные у двери альпаргаты на веревочной подошве, пожелтевший номер «Критики» на койке, заваленный радиодеталями стол в углу. Пахло пылью и запустением. Оставляя на скрипучем паркете мокрые следы, он прошел через комнату, рванул настежь набухшую дверь на балкон и сел в качалку, закрыв глаза Пять лет уже торчит он в этой опостылевшей берлоге. А Свенсон, кажется, тридцать. Страшно подумать…
После горячего душа Полунин почувствовал себя бодрее. Позвонил Дуняше — дома ее не оказалось, и неизвестно было, когда вернется, — потом вышел пообедать. Дождь тем временем перестал, потеплело, душная сырая мгла висела над городом. Только в сквере перед Дворцом правосудия дышалось легче, Полунин ослабил узел галстука, расстегнул воротничок. Вышагивая с заложенными за спину руками по мокрым песчаным дорожкам под низко разросшимися вязами, он снова и снова взвешивал в уме все «за» и «против» неожиданного плана, который пришел ему в голову ночью, на пароходе. Жаль, что не раньше, можно было бы посоветоваться с ребятами. Впрочем, вряд ли они могли бы дать ему толковый совет именно в таком деле…
Вернувшись к себе, он еще раз позвонил Дуняше, опять ее не застал и лег отдохнуть, поставив будильник на семь часов.
В девять вечера Полунин не спеша поднимался по лестнице Русского клуба на улице Карлос Кальво. Уверенности, что сегодня удастся встретить кого-нибудь из нужных людей, у него не было — в апреле клубный сезон только начинается, к тому же воскресенье, канун рабочего дня. Наверху, впрочем, слышалось какое-то веселье, и довольно шумное.
Первым, кого он увидел, войдя в буфетную, был Кока Агеев со своими крашеными сединами и сморщенным шутовским личиком сатира на пенсии. Маленький, тощий, но не по годам жизнелюбивый старец был завсегдатаем двух самых популярных эмигрантских клубов — «Общества колонистов» в Бальестере и этого, на Карлос Кальво (хотя оба враждовали непримиримо); без Коки, само собой, не обходился в Буэнос- Айресе ни один русский бал — ни общевоинский, ни морской, ни инвалидный. Особенно охотно посещал он скаутские балы, где можно было приволокнуться за какой-нибудь «юной разведчицей». В колонии его так и называли — «Кока Агеев, развратный старик»; сам он этой аттестацией немало гордился и всячески старался оправдать ее в меру своих ограниченных уже возможностей.
— Ба, кого я вижу! — закричал Кока, простирая объятия. — Знакомые всё лица! Где это вы пропадали, мон шер?
— В Уругвай съездил, по делам… Здравствуйте, Агеев. Кстати, вы ведь меня не знаете.
— Позвольте!
— Вот вам и «позвольте». Ну как меня зовут?
— А, тут я пас. Зрительная память у меня превосходная, — с достоинством ответил Кока, изысканно грассируя, — а имен не запоминаю. Помилуйте, я даже любовниц своих называю невпопад! Но готов поклясться, лицо ваше мне знакомо.
— Еще бы, за семь лет все мы тут намозолили друг другу глаза. Как у них сегодня водка?
— Отвратная. Но что делать? За неимением гербовой пишут на простой.
— Мудрые слова. Вы со мной поужинаете?
— Не могу, дорогой, некогда! Рюмку водки выпью, в честь вашего благополучного возвращения, а от ужина увольте…
— У вас, конечно, опять свидание, ох, Агеев, — рассеянно сказал Полунин и, оглянувшись, подозвал официантку. Из-за закрытых дверей расположенной рядом «красной гостиной» донесся взрыв хохота и аплодисменты. — Не знаете, что там за торжество?
— Банкет! — Кока многозначительно поднял палец. — Его превосходительство генерал Хольмстов со своими боевыми соратниками.
— Вот как? — Полунин заинтересовался. — А по какому поводу?
— Вы поручика Кривенко знаете?
— Кто же его не знает…
— Так он, да будет вам известно, уже не поручик — сегодня празднуется его производство. Ну, и вообще. Так сказать, бойцы вспоминают минувшие дни.
— Любопытно, любопытно… — Полунин повернулся к подошедшей официантке. — Людочка, мое почтение. Как насчет ужина?
— Даже не знаю, на кухне сегодня такое делается… Я говорю, одна головная боль с этими банкетами.
