— Часы?
— Наверно.
Я не встретил никого из них, когда поднимался вверх.
— Убивать нельзя, — сказал Миккель.
— Это зависит от обстоятельств.
— Нет.
— Если вы защищали свою жизнь или жизнь другого человека, суд не считает это преступлением.
— Я... Я убежден, я знаю, что убивать нельзя. И все же... когда испугался, — его высокий голос почти невыносимо зазвенел, — я это сделал. Сделал, хотя я презираю убийство. Я убил человека. И вас бы тоже убил, если бы вы не отскочили.
— Забудем об этом, — заметил я, но ужас застыл в его глазах. Чтобы помочь ему расслабиться и чуть успокоиться, я задал уводящий в сторону вопрос:
— Вы давно знаете Арне Кристиансена?
— Что? — Голос прозвучал на более низких нотах. — Года три.
— Вы хорошо его знали?
— Не очень. Только по скачкам. И все.
— А ваш отец давно его знает?
— Не думаю... Наверно, так же, как я. Познакомился на скачках.
— Они близкие друзья?
— У отца нет близких друзей, — сказал он с неожиданной горечью.
— Вы не хотите положить на пол ружье? Он взглянул на дробовик, кивнул и положил его рядом с собой. Ну хоть маленькое облегчение — не смотреть в эти два темных отверстия.
Лампа несколько раз мигнула, показывая, что газ на исходе. Миккель перевел взгляд от меня на стол, но сигналы гаснущей лампы вроде бы не пробились в его смятенное сознание.
— Лампа сейчас потухнет. Есть запасной газовый баллон? — спросил я.
Он медленно покачал головой.
— Миккель, здесь холодно, и скоро будет темно. Если мы хотим пережить ночь, нам надо сохранить тепло. Никакого ответа.
— Вы слышите меня?
— Что?
— Нам надо пережить ночь, понимаете?
— Я... не могу...
— Есть тут одеяла?
— Есть одно.
Я попытался встать, и он тут же схватился за ружье.
— Не валяйте дурака. Я не собираюсь вредить вам. И вы не застрелите меня. Так что давайте оба успокоимся. Понятно?
— Из-за вас арестовали отца, — неуверенно произнес он.
— А вы знаете почему?
— Нет... и вправду не знаю.
Я рассказал ему о краже нефтяных секретов и о нелояльности (чтобы не употреблять более сильных выражений), которую Пер Бьорн проявил к своей стране. Нет, в основном с мозгами у Миккеля было все в порядке. Он внимательно меня выслушал, потом немного помолчал, с лица постепенно сходило напряжение, отпуская мышцу за мышцей.
— Раз это раскрылось, он потеряет работу, — подвел итог Миккель. — Потеряет уважение. И тогда он не сможет жить. Отец не сможет. Престиж для него все.
Наконец-то голос звучал нормально, но, к сожалению, слишком поздно. Лампа уже еле тлела.
— Одеяло в раскладушках, — сказал он и попытался встать, но ноги у него одеревенели, как и у меня, если не больше. Они его не слушались, и он буквально упал на спину.
— Я замерз, — пожаловался он.
— Я тоже.
Он огляделся и впервые осознал наше незавидное положение.
— Вставайте, — приказал он. — Надо походить. Легко сказать, но трудно сделать.
— Можем мы растопить печь? У нас осталось четыре спички, есть картонные коробки, стол, стулья, если мы сумеем разбить их.
Мы стояли друг против друга и топали ногами. Лампа печально светила в силу одной свечи.
— Но нет топора, — вздохнул Миккель. Лампа потухла.
— Простите, — сказал Миккель.
— Ничего.
Мы продолжали прыгать в полной темноте. Забавная, наверно, была картина, если бы холод не подавлял чувство юмора. Но кровь снова зашевелилась в жилах, и через полчаса мы уже так согрелись, что могли позволить себе немножко отдохнуть.
— Сейчас я найду одеяло, — пообещал Миккель и нашел. — Мы сможем оба завернуться в него?
— Должны.
На нас обоих были теплые пальто, и Миккель, когда вспомнил, куда положил, нашел шапку и перчатки, такие же теплые, как и у меня. Он поставил брезентовую раскладушку, и мы, завернувшись, будто в кокон, в одно одеяло, сидели, тесно прижавшись другу к другу, сберегая тепло. В темноте было трудно понять, о чем он думает, но время от времени по телу еще пробегала судорога, и мальчик вздрагивал.
— Я вчера уже отвез остальную постель в дом Берит. На санках.
— Жаль.
Это слово будто включило его мысли.
— Вы думаете, Арне разбился насмерть?
— Не знаю, — ответил я, но полагал, что разбился.
— Что мне будет за то, что я убил человека?
— Ничего. Вы только расскажите все, как мне. И никто даже не упрекнет вас.
— Вы уверены?
— Да.
— Я такой же негодяй, как всякий, кто убивает, — сказал он, но в этот раз в голосе не было истерии. Только взрослое признание своей вины и отчаяние. Я размышлял о том, возможно ли для мальчика его возраста за одну ночь постареть на десять лет. Ему стало бы легче, если бы он смог.
— Расскажите мне о Бобе Шермане, — попросил я и почувствовал, как он вздрогнул при этом имени.
— Я... не могу...
— Миккель, я знаю, что Боб привез из Англии для вашего отца украденные документы...
— Нет, — перебил он меня.
— А что же?
— Боб должен был передать их Арне. Я не знал, что они были для отца, когда... — Он остановился, будто испугавшись.
— Когда что?
— Я не должен вам говорить. Не могу.
Я спокойно сидел в темноте, почти дремал.
— Боб сказал вам, что привез пакет?
— Да, — неохотно ответил он. Я зевнул.
— Когда?
— Когда я встретил его в Осло. В тот вечер, когда он прилетел.
Интересно, почувствовал ли Миккель, как поразила меня эта новость?
— Где в Осло? — равнодушно спросил я.
— Он стоял возле «Гранд-отеля» с седлом и саквояжем, а я был у друга и возвращался домой. Я его
