отец. Без лишних нежностей и сантиментов он, пожав руки, поздоровался с нами и поздравил с успехом.
В таких же капсулах (или это были невидимые и неощутимые лифты?) мы взлетели в тысячекилометровую высь и очутились в вечно цветущих садах внеземной станции. Здесь люди стыдливо прятали остатки «железной технологии», без которой, к сожалению, еще не могли обойтись. Здесь я видел симбиоз живого и неживого: в травах и на ветвях кустарника вместе с цветами «росли» светящиеся приборы с цифрами и стрелками. С их помощью ученые будут «вычитывать» нашу память в течение нескольких дней. На все эти дни мы с дядей Абу поселились на станции.
После полудня, спустившись на Землю, мы отдыхали, бродили в лесах и полях. При встречах с детьми дядя Абу вздрагивал, краснел и воровато оглядывался в поисках, куда бы спрятаться. И смешно, и грустно. Я уже догадывался, в чем дело, и сочувствовал дяде Абу. Его неудержимо тянуло к ребятне, но он до ужаса стыдился своего недавнего «демонического» прошлого.
Однажды мы остановились перед рощей, которую я привык называть Тинкой-Льдинкой. И что-то острое до боли стиснуло мне грудь, в памяти всколыхнулся, закружился рой далеких видений: Кувшин, фея с лицом ясным, как утренняя заря. Это была тоска по ушедшему детству — чувство, схожее с ностальгией звездоплавателей.
А что это так, я вскоре убедился. Тут же у рощи мы встретились с астронавтами, только что вернувшимися из дальнего рейса. Они пригласили нас на Дон — многие из них родились в тех краях. Мы согласились и через несколько минут перелета стояли на холме. Его склоны пенились седыми метелками вейника, лоснились ковылем, а внизу беззвучно катил свои воды Дон. На берегах зеленым дымом клубились кустарники, чуть дальше стояли белоствольные березовые рощи. А за ними до самого горизонта простиралась степь. Многое повидала она на своем веку. Когда-то здесь грохотали и горели танки с черной паучьей свастикой; еще раньше проскакала на «тихий» Дон конница Буденного; и уж совсем в седой старине остановились Игоревы полки «испить шеломом» из великой реки. Отшумели и ушли в небытие столетия, но память о них хранит в своей зеленой груди вот эта степь — древняя и вечно юная степь. Как и тысячи лет назад, звенят над нею жаворонки и все теми же караванными путями улетают на юг журавли.
Но во многом степь изменилась. На некогда пахотных землях появились светлые перелески и глухие мшистые дубравы. В одну из них мы вошли как под крышу из густо сросшихся ветвей. Рядом со мной шел капитан звездоплавателей. В его серых глазах, еще хранивших блеск неведомых солнц, я видел и радость свидания с родной природой, и тоску, накопившуюся за многие годы странствий вдали от Земли.
На одной из полян мы остановились под огромным дубом. Среди ветвей скакали розовые лучи заходящего солнца: океан листвы то плескался под легким ветром, то умолкал.
— Дриада, — мечтательно прошептал кто-то из астронавтов.
— Не обольщайтесь, — усмехнулся капитан. — Мы уже не дети.
Но вожак астронавтов ошибся. И в жизни взрослых бывают минуты, когда природа откликается на их самые затаенные и глубокие переживания. От дальней излучины Дона, блеснувшей сквозь ветки кустарника, донесся еле уловимый голос. Казалось, пела сама река, грустя о чем-то дорогом и навеки утерянном, ушедшем в невозвратимую даль.
— Тише, — сказал тот самый астронавт, которому почудилась дриада. — Узнаю голос. Это изгнанница с Рейна.
Неужели та самая, сказки о которой я читал, еще будучи маленьким Василем? Сочиняли их в основном вернувшиеся домой астронавты. Они видели в ее судьбе много схожего со своей судьбой. Особенно запомнилась сказка «Скиталица», созданная ныне живущим автором.
В очень давние времена, говорилось в этой сказке, на берегах Рейна жила русалка Лорелея. Своим голосом она завораживала рыбаков и путников, поэты слагали о ней баллады и песни. Но годы шли, и русалке приходилось все трудней. В нее переставали верить, считали ее никчемной и пустой выдумкой. Люди вырубали леса, строили пыльные города, отравляли воду. В реке перестала водиться рыба, и даже в самых укромных заливчиках увяли кувшинки. Испуганная Лорелея спряталась в илистой заводи, куда не могли заплывать трескучие моторные лодки. Прошли десятилетия, и однажды вечером (это случилось во второй половине двадцатого века) она вышла из убежища и решила пробудить души людей своим дивным голосом. Русалка села на обрывистый берег и вдруг, похолодев, обнаружила, что не может петь — в горле у нее першило от копоти и сажи. Она панически огляделась: кругом дымились заводы и фабрики. Посмотрела вниз: вместо голубых струй Рейна — маслянистый ядовитый поток. В ужасе заметалась Лорелея, потом села на обрыв и долго рыдала над погибшей рекой. И наконец решила бежать. Куда? Она и сама не знала. Влажными испарениями она поднялась ввысь, слилась с седыми тучами и долго носилась с ними над планетой. Внизу прошумела неведомая ей людская жизнь, и века промелькнули, как миг. И вот недавно, уже во времена разумной и одушевленной природы, Лорелея тихим дождем пролилась над берегами и водами Амазонки. Снова ожила, полной грудью вдохнула свежий воздух, искупалась в удивительно чистой реке. Потом огляделась. Берега с яркой зеленью ей понравились, но все же это не родные леса. Может быть, вернуться на милый Рейн? Но вдруг вспомнила, каким страшным она его оставила. Отчаяние охватило ее, и на глаза навернулись слезы. Напрасно убеждали Лорелею ее новые подруги — русалки, что Рейн сейчас еще чище, чем в самые ранние века. Не верила она им. С тех пор, опасаясь и близко подойти к Рейну, Лорелея скитается по материкам, находя временное пристанище в водах Ганга и Миссисипи, Енисея и Волги. Но покоя нигде не находила. Изредка выплывала, садилась на берег и тревожила людей печальными песнями.
Вот как сейчас… Затаив дыхание, скитальцы звездных морей осторожно приблизились к прибрежному кустарнику и раздвинули ветки. На противоположном берегу сидела скиталица — их родная сестра. Освещенная вечерними лучами, она походила сейчас на ту Лорелею, какой увидел ее в своем воображении старинный поэт Генрих Гейне:
Да, под закатным солнцем она пламенела, расплавленным золотом струились ее волнистые волосы, а гребень в руках сверкал, как раскаленный. Расчесывая волосы, Лорелея на минуту умолкла. Потом снова запела, и река наполнилась голосом, в задумчивых и протяжных переливах которого звучала грусть об утерянной родине.
Заметив нас, русалка вздрогнула и уронила гребень. Вслед за ним с тихим плеском скрылась в реке и сама Лорелея.
Она очистила наши души от всего тягостного, что накопилось за годы скитаний; она принесла такое же облегчение и радость, как произведение искусства, как античный катарсис.
С тех пор я часто уединялся, заходил в знакомые с ранних лет рощи, бродил по берегам реки и все надеялся увидеть хоть кого-нибудь из своих прежних спутников. Но все напрасно.
И все же встреча, изрядно смутившая меня, произошла. Как-то после захода солнца я вышел из леса и на лужайке увидел девушку. Она подняла руки и, чудо! — к ее пальцам стекались звуки с опушки леса, из кус-тарника, из травянистых холмов: здесь и журчание ручья, и пение малиновки, и говор листвы. Фея Мелодия? Слышал я о такой редкой гостье. Только она могла из нестройного шума природы воссоздать гармонию. Незнакомка вскинула руки в вечернее небо, где зажглись первые звезды; и оттуда, из далеких космических сфер, упали совсем иные звуки, не подвластные фее. Может быть, это земная девушка, которая учится на композитора? И многое ей, на мой взгляд, удавалось просто здорово. Казалось, в ее пальцах — все голоса, мира, вся музыка Вселенной, начиная с песни маленького жаворонка и кончая голосами больших планет.
Девушка повернулась ко мне лицом, и я, попятившись, спрятался за сосной. Это же Вика! У нее оказались незаурядные способности. Фея весенних лугов, эта легкомысленная тетя Зина, не ошиблась,
