Рон беззастенчиво врал.
— Он читал молитвенник?
На лицо мамзера впервые словно набежала неясная тень облачка, хотя солнце давно зашло. В кабинете на втором этаже Центрального отдела зажгли свет.
— Конечно…
— Ты говорил, что мыл его в ванной…
— Да, приходилось.
— И ты не заметил, что он не обрезан? Г о й?!
Рон Коэн укоризненно взглянул на полицейского: в уголках губ едва уловимо мелькнула насмешливая улыбка.
— Смотреть на детородный орган своего отца?!
Иудаизм строжайше это запрещал.
Кейт не выдержал, грохнул ладонью по столу:
— Святоша…
— За что вы нас не любите? — Рон Коэн был неплохим актером. Лицо его покраснело, он словно приготовился заплакать. — За то, что мы молимся за вас?! Просим Бога отпустить вам грехи?!
В аллее позади Бар Йохай в ночное небо взметнулись первые брызги искр и яркое пламя. Десятки костров зажглись почти одновременно.
Веселый праздник Лаг ба-Омер начался!
Взрослые и дети, в том числе даже самые маленькие, тащили в руках, везли на колясках обрезки досок, выброшенные на свалки ящики, коробки, разбитую мебель.
Костры жгли на пружинистых зеленых израильских газонах, на которые дерн привозили скатанным в рулоны, на пластмассовой основе, и потом расстилали машиной…
Всюду, на пригорках, на асфальте, даже в опасной близости от деревьев, горели костры…
Многие семьи зажгли свои небольшие костры.
Израильтяне сразу же поспешили заняться «общенациональным спортом», а попросту — жратвой, появились шампуры, соки, специи…
Святой город трех религий к ночи наполнился запахом гари, жареного мяса, трелями пожарных машин, хороводами, пением детей и лаем собак.
Рассыпавшиеся по склону огни мерцали вокруг, сколько хватало глаз, до арабской деревни Бейт-Сафафа и вверх в сторону Малки и дальше, к Кирьят-Йовель.
В парке у железнодорожного полотна в Катамонах исюду горели костры.
Иностранные рабочие — в большинстве румыны — на каменных бордюрах попивали свое любимое пиво «Голд-стар» — просоленные, прокаленные солнцем, в белых от строительной пыли майках и шортах, в крепко сбитых рабочих ботинках.
Две молодежные компании выходцев из СНГ — человек по десять — пятнадцать — сидели по обе стороны олив. Совсем чужие друг другу: только «Здравствуй!» и «Пока!».
Улица Бар Йохай против улицы Сан-Мартин…»
Ребята с Сан-Мартин были постарше, серьезнее. Группировались вокруг молодежного паба с многозначительным зловещим названием «Сицилийская мафия».
Паб принадлежал двоим.
Макс — из молодых авторитетов, он иногда ненадолго приезжал в аллею. Сидел с пацанами. Вел себя как старший.
Про второго — по слухам, полковника Советской Армии, афганца — говорили с опаской. Он был темной личностью…
Вечерами в аллее ребята курили, валяли дурака, выгуливали собак, привезенных, как и они сами, за тридевять земель хлебать ближневосточного киселя…
Одинокое дерево со взъерошенной ветром кроной, отделяло боковой придел, закрытый оливами от глаз гуляющих по Главной аллее.
Гия сидел со своими. Слушал. Помалкивал.
Разговор с убийства Амрана Коэна перешел на попрошаек вообще.
— Я видел там у нас одного нищего. Рвал сотенные…
Высокий, с темным плоским лицом, с маленькими
глазками. Арье был с собакой, выбракованным альбиносом-бульдогом Блинки. Он попридержал Блинки на поводке, вспомнил доисторическую родину.
— Лень было считать… Ему говорят: «Ты чего, мужик? Крыша поехала?»
— А он? — спросил рыжий Дан.
— А чего он? Дерьмо не ценишь, даже если его очень много!
— Козел… — В голосе прозвучало уважение.
Арье и рыжий Дан — харьковчанин были сожителями Борьки Балабана по квартире.
Оба ничего толком не знали о случившемся, большую часть событий проспали. Хорошо еще сегодня не ушли в ночь — по случаю праздника Лаг ба-Омер. Им было все интересно.
— Ко мне подошел нищий, — говорил Арье. — В Рехавии, недалеко от банка. Просит. Серьезно так… Я дал десять агорот. Он посмотрел, сначала хотел швырнуть на тротуар! Потом стал мне объяснять свои проблемы. Сколько ему и чего надо в день съедать за сутки…
— Козел, падло!
Рыжий Дан реагировал на все одинаково. Ленка, сидевшая впереди них, рядом с Балабаном, беспрестанно оборачивалась. Мало ли что выкинут эти за спиной.
«Оба отмороженные. Попали в чужую страну, ничего не знают, оттого ничего не боятся. Матерятся, хамят. Эти точно угодят в тюрьму!..»
Третий с ними — жирный Боаз — был не такой оборзевший. Работал охранником муниципалитета. Попросту — сторожем. Проверял сумки на входе в офис…
— Амран Коэн предлагал мне у него убирать.
Боаз явился в аллею прямо со службы — в джинсах, в белой форменке с синими погончиками и клапанами на карманах, такого же цвета галстуке. Ремень врезался глубоко под толстый, навыкате живот.
— Я бы согласился! Да ему надо как раз в те дни, когда я работаю…
— С твоим-то жирком?!
Девица Боаза, жидкая телка Мали — у себя в Брянске Мила — полулежала у него на плече. У нее, как и у Боаза, были вечно проблемы. То ее оскорбляли, то пытались трахнуть.
— А чего?!
— Брось ты! Уборщик из тебя… Между прочим, Ципи, марокканка, видела тут двоих… Похожих на «русских».
Арье попридержал пса.
— И чего?
— Вроде подошли со стороны аллеи, постояли. Все смотрели на окна Амрана Коэна… Ну, а нам-то что?!
Жирный Боаз погладил Мали сзади. Его волновали ее пышные формы.
— Пусти… Ведь так? Я права, Гия?
Все знали, что Мали неравнодушна к нему. Помани ее Гия пальцем — тут же бы послала Боаза далеко…
Вопрос повис в воздухе.
Гия сидел на каменном бордюре сбоку. Сросшиеся на переносье черные брови нахмурены, воротник кожаной куртки поднят…
Темноликий Арье поднялся.
Начал гонять альбиноса Блинки за апортом.
Он таскал с собой еще приемник. Не переставал слушать музыкальные композиции. На седьмом канале всегда была современная клевая музыка.
— Главное, чтоб к нам не привязались!
