знаменитого Галичского озера. Утром на станции пересел на междугородный автобус. Город находился в стороне от железной дороги.
«За это время я был бы уже в Хамамеде…»
Случайно попав на тунисский курорт, он потом еще несколько раз летал туда. Плавал, читал в номере пронинскую «Банду»…
Очередная серия у него и теперь была с собой. Читать в автобусе было неловко. Пассажиры ехали не отдыхать, везли тяжелые сумки, кто-то — похоронные венки.
Попутчики в автобусе поглядывали на него как на чужого.
Секьюрити Рэмбо — молчаливый афганец, погруженный в свои мысли, всю дорогу молча держался позади, не выражая внешне ни радости, ни уныния. При этом он ни на минуту не забывал работать мускулами — качал то живот, то бицепсы.
Порой Рэмбо напрочь забывал о его присутствии.
Городок, в который они прибыли часа через три, был из купеческих, старых. В центре были ряды и Красная площадь…
Такси они не увидели. Зато заметили иномарки. Несколько кавказцев, проезжавшие мимо, удивленно покосились в их сторону.
Тут тоже строили. Смотрели видео. Торговали. На витринах торговых палаток лежали товары, привезенные из заморских стран.
В милиции было пусто и тихо. Ничего нового для себя Рэмбо не узнал. Со времени, когда Ванкоган находился в доме для престарелых, почти весь личный состав тут обновился. Бывший участковый, обслуживавший стариков, скончался пару лет назад.
— Заснул на спине. А был, как водится, поддатый. Стакана четыре в нем уже сидело…
— Фамилия Ванкоган ни о чем не говорит?
— Что-то не помню.
— Знаменитый уголовник, жил тут в доме для престарелых…
— А-а! Говорили старики. Из дома для престарелых краденое тогда на грузовике вывозили. Список изъятого на телетайпе стучали весь день: ножи, вилки, ложки, скатерти, зонты… Вам надо туда подъехать…
Последние километры добирались на допотопном «пазике», тряском, медленном. На остановках водитель с помощью рычага открывал и закрывал переднюю дверцу.
Певуче переговаривались пассажиры.
Рэмбо не открывал рта. Московская речь по сравнению со здешней, мягкой, звучала резко, чужой — как если бы он вдруг заговорил на немецком.
У дома престарелых никто не выходил.
Когда он и секьюрити поднялись к выходу, все замолчали, глядя в их сторону.
Цель их маршрута обозначил сломанный навес остановки рядом с обочиной. Дальше шла тропинка, протоптанная сквозь объеденный, беспризорный газон с редкими деревцами.
Тропинка вела к кирпичному зданию.
Дом престарелых помещался в бывшем монастырском корпусе — с маленькими окошками, окруженными наличниками.
Давно не беленное неухоженное здание. Пооббитые, намертво схваченные старинным неразгаданным раствором кирпичи. Тусклые окна, у подвала куча мелкого угля, привезенного на зиму.
Уныние, безлюдье погоста.
Находившимся тут вместе с Ванкоганом, если они попали сюда шестидесятилетними, сейчас должно было быть не меньше восьмидесяти.
Все же Рэмбо не пожалел, что приехал.
Он предпочитал получать информацию из первых рук.
У входа в дом престарелых никто им не встретился.
Темные коридоры. Свет из квадратных окон над дверями. Запах сиротства.
— Где заведующая?
Кто-то шел им навстречу.
— Все в столовой, милый. — Встречная оказалась старушкой в неслышных вязаных тапочках.
— А вы чего?
— Я ить иду…
— Мы с вами. Вы давно здесь?
— Считай, третий год.
— А есть такие, что тут лет двадцать?
— Не-е… Долго так не живут!
В столовой сидело несколько пожилых людей.
Заведующая — сухая, с серым лицом, в очках, — увидев чужих людей, встревожилась. Узнав, что приезжих интересует родственник, живший в доме для престарелых двадцать лет назад, оттаяла.
— Я тут второй год…
— А может, кто-то здесь проживает с тех пор? Мы хотели помянуть Яна Ванкогана…
Рэмбо выставил привезенные гостинцы: перец, московскую сырокопченую колбасу, сосиски.
— Как вы сказали? Ян?
— Ян Ванкоган…
Заведующая вышла. Вернулась через несколько минут.
Молодая крупная женщина, шедшая следом, чему-то улыбалась.
— Знакомьтесь. Мой заместитель по хозяйственной части. Мать ее работала техничкой. Они жили здесь на служебной площади. Мария Евгеньевна отлично помнит вашего родственника…
Ванкоган выбрал эти места, потому что отсюда происходил его отец, родившийся в Галиче.
Отсюда он когда-то уехал в Москву, где женился по любви и где после рождения дочери очень скоро впервые сел за квартирную кражу. Ян Ванкоган обычно воровал в Москве и, освобождаясь из мест заключения, возвращался в столицу, чтобы месяца через три, максимум через полгода в очередной раз снова сесть.
Его бывшая жена жила с дочерью в Москве. У жены была новая семья, муж — научный работник, которого боготворили теща и тесть.
Прежний — обманом вкравшийся в семью уголовник Ванкоган — был прощен в обмен на отказ от всех прав на дочь.
Его преемник удочерил девочку. Своих детей у него не было, всей душой он привязался к падчерице.
Ванкогану разрешалось несколько раз в году встречаться с дочерью под видом маминого брата, проживавшего где-то на Севере.
Годами, находясь в отсидке, он не использовал свое право.
Зато после освобождения он по нескольку раз в месяц являлся на Метростроевскую с игрушками и подарками. Бывшая жена и ее второй муж обыкновенно отправлялись в этот день в театр или на концерт. Ванкоган играл с дочкой, ходил с ней гулять на Гоголевский бульвар…
Отошедший от дел вор надеялся, что теперь он сможет чаще встречаться с дочерью, приезжая из дома для престарелых. Остальное время он будет проводить на природе, поблизости от Галичского озера, вдалеке от соблазнов, с удочкой, с книжками…
Вместо этого Ванкоган окунулся в убогий нищенский мир, ограниченный обшарпанными стенами бывшего братского корпуса. В общих спальнях — кровати на довоенных пружинах, с торчащими клочками ваты пропахшие мочой матрасы, ветхое постельное белье. В столовой — закрученные алюминиевые вилки, общепитовские тарелки…
А вокруг — захолустный голодный райцентр. На прилавках в магазинах тут и в лучшие годы не было никаких продуктов, кроме рыбных консервов, срок годности которых истек. А в окрестных деревнях все гнали самогон…
Участковый инспектор, предупрежденный о приезде особо опасного рецидивиста, лично явился в дом
