тротуарах и радостно приветствовал еле просматриваемый за голубоватым стеклом тяжелого лимузина еще моложавый, хоть и седой лик своего Отца, своего Сына, своего Вдохновителя, которого Эргашев на оперативных совещаниях называл коротко — «Охраняемое лицо». И жизнь за которого мог и готов был отдать в любой миг.
И хотя о покушениях или террористах в Мубеке не слышали пока, каждый приезд Охраняемого лица был ответственнейшим и напряженнейшим мероприятием во всей работе, и это выражение напряжения и сосредоточенности не сходило с лица Эргашева до тех пор, пока кортеж приближался к гостинице «Мубек», модерновому девятиэтажному зданию, архитектурно замыкающему центр.
В ту сторону, куда направлялись сейчас генерал Эргашев вместе с Халматовым, среди посадок карликовой декоративной шелковицы, на оси симметрии, в кругу цветов на мраморном постаменте высился бюст Отца-Сына-Вдохновителя области…
Эргашев пошевелился сзади и, как всегда, спросил и одновременно и ответил:
— Ты, кажется, готовился в отпуск?!
Тура подумал, что на конце вопросов Эргашева всегда стоит восклицательный знак. Реже — многоточие.
Машина свернула с главной улицы, въехала в уютный двор управления, засаженный розами и виноградом. Просторное, с лифтом, с прохладным высоким холлом здание Управления внутренних дел в центре города строилось под неусыпным генеральским контролем, оно было его гордостью и детищем.
Еще не истаял в душном ночном воздухе скрип тормозов у парадного подъезда, а комендант уже распахнул дверь лимузина, вытянулся смирно и начал докладывать:
— Товарищ генерал…
— Отставить, — махнул на него рукой Эргашев, вылез из машины и, не сомневаясь, что Тура следует за ним с дистанцией в два шага, слева, направился в здание.
В вестибюле ощущение свежести давал огромный аквариум, смонтированный по чертежу Эргашева, — стеклянный бассейн с разноцветной подсветкой. Рядом с гранитной мемориальной доской с именами погибших в Великой Отечественной войне.
Эргашев любил этот аквариум — видимо, он будил в нем зачатки каких-то неоформленных генетических воспоминаний. Как бы он ни торопился, проходя через вестибюль, генерал всегда останавливался у аквариума, стучал ногтем в стекло, всматривался в зеленую муть, раскрашенную яркими мазками тропических рыб.
Какое у него было в этот миг лицо — никто не видел. Он ведь смотрел через стекло в другой, странный мир, и разглядеть выражение его лица могли только рыбы. Туре иногда казалось — генерал досадует, что люди, с которыми он имеет дело, гораздо болтливее его любимиц.
За аквариумом, рыбьим кормом, работой воздуходувки постоянно следил комендантский старшина.
Струйки кислородных пузырей бисерными гирляндами рассекали толщу воды, колыхалась на дне среди ракушек подводного альпинария темно-зеленая трава. Аквариум непрерывно булькал, пыхтел, сопел, издавал слабое шипение.
Туре был противен аквариум. Он был уверен, что это не воздух сипит, а золотые рыбки трудно, по- стариковски, дышат…
И сейчас генерал задержался около аквариума и сказал Туре через плечо, не оборачиваясь:
— Готовился в отпуск… Вот и уезжай. Я задним числом подпишу твой рапорт. К утру тебя не должно быть в Мубеке. Тогда я, может, смогу отстоять тебя перед министерством. Хотя, сам понимаешь, найдутся многие, кто потребует твоей крови… Пиши рапорт на мое имя и сматывайся…
Тура понял — дела плохи. Даже хуже, чем он думал сначала. Генерал предлагал ему вариант, на который — Эргашев и сам понимал — Халматов не мог согласиться.
— Не подходит, — покачал головой Тура.
Генерал оторвался от рыб, повернулся к нему. Сказал — как мог — мягко:
— Случившемуся уже придана широкая огласка. Завтра экстренная коллегия министерства. Уголовное дело поведет прокуратура республики. К нам направили комиссию, она уже в дороге. Отправляли людей как на фронт — прямо из кабинетов, не дали зайти домой собраться.
Тура тихо, но твердо сказал:
— Я не могу уехать сейчас. Я не должен этого делать.
— Это ты должен решать сам, — развел руками Эргашев и пошел к лестнице. Тура по-прежнему держался чуть позади — генерал не отпускал его. — Я тебе предложил максимум того, что могу сделать. Короче: против тебя возбудят уголовное дело. А ты знаешь, что я тебя люблю и плохого совета не дам…
— Нет. Меня не поймут. И я сам себя перестал бы уважать. Вы извините, устоз.
Кабинет начальника управления был угловым в конце второго этажа.
Они шли по широкому коридору, обитому деревянными панелями, в слепом колыхании люминесцентных ламп, и все встречные в этот поздний час сразу же включались в прерванную в «Чиройли» детскую игру «замри!». Спиной к стене. Смирно. Руки по швам. Пятки вместе. Носки врозь. Кто в головных уборах — ладонь правой руки к виску.
Эргашев, кивая, проходил мимо, и только пять шагов спустя следовала немая команда — «отомри!». И сотрудник мчался дальше. Потому, что сегодня никто не ходил здесь шагом — только бегом, торопливой рысью, суетливой побежкой.
Генерал резко остановился, и Тура от неожиданности чуть не ткнулся ему в плечо:
— Ты понимаешь, что твои дни в управлении сочтены?
Тура неопределенно пожал плечами:
— Может быть, — и спросил как можно ровнее: — Кем? Кто он, этот таинственный счетовод, что счел мои дни здесь? Назраткулов?
Эргашев сердито махнул рукой:
— Да ладно! Назраткулов! Ха! Он просто пресмыкающийся змей! Я десять Назраткуловых на тебя не поменял бы!..
Они подошли к дверям приемной. Эргашев вдруг положил Туре на плечо руку, и Халматов вздрогнул — никогда генерал себе такого не позволял.
— Твое последнее слово?
— Остаюсь, — сказал, отводя взгляд, Тура.
— В этом случае я ничем не смогу тебе помочь, — вздохнул Эргашев.
— Я сам позабочусь о себе. Наконец, Кореец хоть и в тяжелом состоянии, но жив. Когда-то он придет в себя и что-то объяснит.
— Должен тебя огорчить. Пак, не приходя в сознание, скончался. Он уже в морге…
Тура, как от удара, отшатнулся, а Эргашев, скрипнув зубами, тихо сказал:
— О мертвых горевать нет смысла. Их нет. О живых надо думать…
Тура не ответил, и генерал сухо, теперь уже официально предупредил:
— Без моего разрешения домой сегодня не уходи, я вызову!
Около двадцати двух доставили мать убитого — Артыкову Мухаббат. Худенькой сморщенной женщине на вид можно было дать и сорок, и пятьдесят.
Ее трудно представить юной и совсем невозможно — счастливой, подумал Тура, внимательно разглядывая мать убитого. При таком имени[4]на ней вечное клеймо страдания. А теперь сын погиб…
На вопросы Артыкова отвечала односложно: «да», «нет», неостановимо и беззвучно плакала. Когда раздался телефонный звонок или кто-то входил в кабинет, она затихала, поднимала глаза на Туру — ей казалось, что сейчас скажут: ошибка случилась, все неправда, что вам тут наговорили про сына. Но опровержение все не поступало…
— Куда он поехал? Зачем? Знаете? — настойчиво расспрашивал Тура.
— Нет.
— Сабирджон говорил вам, что собирается уехать из Мубека?
— Нет.
— После освобождения все время проживал с вами?
