Зато много и любовно говорил он о товарищах, восхищался Кравченко и Шевченко, с которыми ему приходилось вести боевую работу в воздухе. Он во всех сослуживцах и подчиненных умел находить хорошее, доверял людям, старался повысить в них чувство ответственности и уверенности в своих силах.
Он обладал исключительно привлекательными чертами коммуниста-массовика, и к нему тянулись десятки людей. Где бы он ни появлялся — на аэродроме, в мастерских, — всегда его окружали люди. Одинаково хорошо относились к нему и подчиненные, и комиссар, и полковник, и инженеры, и техники.
К нему ходили советоваться — он был опытен, обладал большими знаниями, много читал партийной литературы, собирал библиотеку по техническим вопросам. В свободное время он любил и попеть, и поплясать, очень любил ходить в театр, слушать музыку. Нравились ему комические представления и кинофильмы.
«Смеялся он всегда тихо, почти бесшумно, — сказала Анна Петровна, — но до слез».
Любимыми его писателями были Максим Горький и Джек Лондон. Он все хотел достать полные собрания сочинений Толстого и Тургенева. Просил об этом родных и знакомых, живших в Москве и Ленинграде.
Удивительно — человек, командовавший эскадрильей сказочных, быстрых бомбардировщиков, остался таким же московским рабочим, какими были все родные его, отец, друзья, товарищи детства. Он был рабочим. Каждая капля его крови была рабочей кровью.
У него имелся большой набор слесарных инструментов, и всюду он возил с собой паяльники, пилы, стамески, молотки, напильники.
Все знали, что у Гастелло можно достать любой инструмент, и часто командиры, такие же рабочие, как и он, ходили к нему позанять паяльную лампу либо какую-нибудь иную слесарную снасть.
«Бывало, посмотришь, — говорит Анна Петровна, — на его руки, большие, огрубевшие, на темные пальцы, и не верится, что эти руки умеют делать тонкие, прекрасные вещи, хрупкие, почти как кружево прозрачные».
Чего только не умел сделать рабочий — капитан эскадрильи. В часы отдыха он выпиливал лобзиком ажурные рамки и коробочки. Он выточил из эбонита земной шар с рельефом материков и океанов и над этим земным шаром летел красный чкаловский самолет своим знаменитым маршрутом из Москвы через Северный полюс в Америку. Из куска березового дерева он сделал самолет-ночник, удивительно изящную вещицу, полную копию тяжелого бомбардировщика. К обыкновенным часам-ходикам он приделал усики, стрелки задевали эти усики в определенный час и заставляли гудеть радио, когда надо было капитану идти на аэродром. «Он даже умел шить на швейной машине, — говорит мать, — и, когда мальчиком был, для кукол младшей сестренке все платья пошил».
«Он и теперь шил на машине, — говорит Анна Петровна, — и для себя, и для сына нашего Вити, и даже для меня. Придет кто-нибудь из командиров, застанет его за работой и смеется: капитан-портниха. А он лишь усмехается, делает свое дело. Так товарищи о нем говорили: ты, Гастелло, и токарь, и слесарь, и столяр, и жестянщик, и портниха, и сапожник».
Рано утром 22 июня 1941 года на аэродроме была объявлена тревога. Летчики улетели. Вскоре комиссар собрал жен и объявил о войне. В 12 часов 15 минут все слушали речь Молотова. В одиннадцать часов вечера Гастелло вернулся. Жена подошла к нему, обняла и сказала: «Началось?» «Началось», — ответил он. «Ну как?» — спросила Анна Петровна. «Дали им дым и огонь».
Больше он ничего не сказал. Ложась спать, он проговорил: «В 3 часа придет связист, разбудит меня, не тревожься, когда он будет стучать. Витю не отпускай далеко от себя, могут налететь».
Днем женщины поехали на аэродром набивать пулеметные ленты. Много их нужно было.
Теперь каждый день капитан Гастелло вставал в 3 часа утра. Жена, прощаясь, обнимала его. «Не давайся живым», — говорила она и плакала. «Ну что ты плачешь, я все сам знаю», — отвечал он. Она спускалась с ним до первой площадки лестницы и смотрела, как он выходил в дверь. Потом она поспешно поднималась и смотрела в окно, как капитан шел по лесной дорожке к аэродрому.
25-го на аэродром внезапно налетел вражеский бомбардировщик. На бреющем полете, ревя моторами, сыпя пулеметными очередями, он мчался к машинам эскадрильи Гастелло. Капитан вскочил в машину — речь шла о долях секунды. Теми же неторопливыми, внешне неловкими движениями рабочего человека он направил пулемет на врага. Миг видел он лицо фашиста, огненный поток пуль взвыл над его головой. Гастелло дал очередь, за ней вторую. Подбитый фашист приземлился, экипаж взяли в плен. У офицера на груди было два Железных креста.
Анна Петровна вечером расспрашивала мужа: «Ну как было, расскажи, что ты все молчишь». — «Было? — переспросил он. — Да ничего такого не было, рассказывать нечего, — он усмехнулся. — Вот только, когда увидел его лицо, выругался первый раз в жизни».
Он похудел, лицо его загорело, только вокруг глаз образовались белые круги в тех местах, где очки защищали лицо от солнца и ветра.
Возвращаясь домой после боевых вылетов, после воздушных сражений и бомбежек, капитан был таким же, каким всегда знала его жена. Такой же спокойный, неторопливый, неразговорчивый, ласковый. «Послушает радио, начистит до блеска сапоги, — он очень любил, когда сапоги блестят, — подошьет сам чистый воротничок, побреется, поглядит на себя в зеркало и ляжет спать. А в три часа утра за ним приходит связист».
26-го семьи летчиков были эвакуированы в тыл. В последний раз проводила Анна Петровна мужа до дверей, в последний раз обняла его. В это утро, казалось ей, он был особенно сосредоточен и молчалив. Она смотрела в окно, как он закурил и пошел с знакомым командиром, но не обычной тропинкой, а другой дорогой. «Ну зачем ты так пошел, — подумала она, — я тебя меньше увижу».
3 июля жена, мать, отец, армия, весь народ, мир узнали о подвиге командира эскадрильи легких бомбардировщиков, московского рабочего Николая Гастелло, обессмертившего свое имя.
Краткое газетное сообщение гласило:
«3 июля во главе своей эскадрильи капитан Гастелло сражался в воздухе. Далеко внизу, на земле, тоже шел бой. Моторизованные части противника прорывались на советскую землю. Огонь нашей артиллерии и самолеты Гастелло сдерживали и останавливали движение врага, громили его.
Но вот снаряд вражеской зенитки разбивает бензиновый бак самолета Гастелло. Машина в огне. Гастелло сделал все, чтобы сбить пламя, по это не удалось. Выхода нет.
Что же, так и закончить на этом свой путь? Скользнуть, пока не поздно, на парашюте и, оказавшись на территории, занятой врагом, сдаться в постыдный плен? Нет, это не выход.
И капитан Гастелло не отстегивает наплечных ремней, не оставляет пылающей машины. Вниз, к земле, к сгрудившимся цистернам противника мчит он огненный комок своего самолета. Огонь уже возле летчика. Но земля близка. Глаза Гастелло, мучимые огнем, еще видят, опаленные руки тверды. Умирающий самолет еще слушается руки умирающего пилота.
Так вот как закончится сейчас жизнь — не аварией и не пленом, — подвигом.
Машина Гастелло врезается в „толпу“ цистерн и машин — и оглушительный взрыв долгими раскатами сотрясает воздух сражения: взрываются вражеские цистерны».
Нелегко умирать. Но такая смерть прекрасна, как вечная жизнь.
Алексей Александрович Сурков
Ночной поиск
Александров с тревогой взглянул на часы. До выхода в поиск осталось сорок минут, а Редков все не возвращался. Уж не стряслось ли с ним чего-нибудь?
