Однако среди любителей аквариумов наибольшее распространение получил альбиносный вид аксолотля, выведенный искусственно».
Из дневника профессора Мендина:
«У меня нет ногтей. И когтей тоже нет. Розовая кожица на пальцах – и только. Если бы у меня был хотя бы один коготок, я, возможно, занялся бы живописью. На поросших мшанкой камнях я бы выцарапывал затейливые орнаменты, украшая своё стеклянное жилище.
Но пальцы мои мягки, ибо я – высший. Двуногие мнят себя венцом всего сущего, даже не догадываясь, что рядом с ними живу я. Высший. Совершенство, заключенное в образ.
Меня невозможно убить. Я – вечен, покуда существует на свете вода. Я – её порождение. Её дитя. Розовый младенец, покоящийся в прозрачных толщах.
Давным-давно первые двуногие пришли на берега моей хрустальной колыбели, к камням Чалько и скалам Хочимилько. Они узрели меня и их изумление подарило мне первое имя: аксолотль. Игрушка вод.
Затем, спустя время, другие двуногие, что придумали поселить меня в сосудах с прозрачными стенками, называемых аквариумами, дали мне новое имя: Siredon pisciformis, иначе говоря – рыбообразный сиредон. Они думали, что я родственен протеям. И лишь через века до двуногих дошло, что я – это я. Тогда они придумали мне новое имя: Ambistoma. Но и тут не угадали, глупцы… Что поделаешь, ограниченный ум двуногих не способен отличить истинное от ложного: амбистома – не я, но тот, кто приходит за мной, чтобы жить без воды. В своем стремлении постичь непостижимое они породили ещё одно нелепое слово: неотения. Это когда меня становится много.
Двуногие не знают главного – каждый я, когда и где бы я не существовал, это всё равно – я. Всё тот же я. Я – один. Игрушек вод много, но я – один.
Я знаю всё. И я всё помню. Двуногие считают, что разум умирает вместе с телом. Возможно, что в их случае так и происходит. Но мой разум живет, пока жив хотя бы один я.
Сотнями тысяч глаз смотрю я на мир. Это мир двуногих, и созерцать его доставляет мне истинное, удовольствие. Поселив меня во множестве стеклянных сосудов, принеся меня в свои дома, двуногие предоставили мне отличную возможность для наблюдения за ними. Впрочем, они-то считают, что всё как раз наоборот, что это они наблюдают за мной. Я же в ответ лишь улыбаюсь им сквозь стекло…
Я – красив. Полупрозрачное тело, нежно-розовый оттенок кожи, большая голова в ореоле вечно вспыхивающих холодным пламенем жабр, улыбающийся рот и чёрные, бездонные глаза…
Впрочем, один чудак-двуногий, что часто приходил посмотреть на меня, утверждал, что глаза мои „… целиком заполнены прозрачным золотом, лишённым всякой жизни…“.
Я не раз разглядывал сам себя – зеркальных поверхностей в аквариумах предостаточно – но ни разу не увидел даже искорки золотого в своих глазах. Там царит только чернота, только тьма. Тьма вечности.
Однако тот двуногий написал про меня довольно недурно: „Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я понял: сокращение жабр, легкие касания тонких лапок о камень, внезапное продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело) доказывали, что они способны пробуждаться от мертвого оцепенения, в котором они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши, отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож обеспокоено покашливал), я старался получше рассмотреть крохотные золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далёкий мир розовых существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова“.[1] Тот двуногий в конце концов сошёл с ума. Для тех, чей мозг мягок и ограничен, это просто. Он вообразил, что стал мной, и смотрит теперь на мир из глубин моего разума. Глупец, он просто не знал, что нельзя слишком пристально смотреть в глаза аксолотлю…Ещё я вижу сны. Не свои – двуногих. Мой двуногий спит тяжело. Его сны похожи на огромный аквариум, в глубинах которых царит вечный мрак. И лишь в одном месте этот аквариум освещен крохотной лампочкой. За пятнышком света трудно различить то, что твориться в таинственных толщах вод, где колышутся стебли водорослей и скользят беззвучно неясные тени.
Но вот из тьмы выдвигается страшная, аспидно-чёрная морда сома-птерохоплита. Крохотные глазки зло и враждебно глядят на источник света, губастый рот приоткрывается, дабы поглотить его. И я понимаю, что спящий разум моего двуного породил очередной фантом, очередную жестокую и жуткую химеру…»
У станции метро «Памяти жертв ГУЛАГа», бывшей «Кропоткинской», одышка вновь усадила Мендина на лавочку. Надсадно завывая и расплескивая вокруг синие отблески мигалок, в сторону набережной промчался длинный лимузин председателя Лиги демократических журналистов. Два бронированных «Хаммера» охраны, огрызаясь на встречные машины мощными «крякалками», расчищали дорогу лимузину.
Лёгкий ветерок со стороны Москва-реки не приносил свежести – бензиновый смрад и запах перегретого асфальта забивали всё вокруг. На огромном плазменном экране, вознесённом ввысь, рекламные ролики контрацептивов перемежались с нарезкой новостных сюжетов. После репортажа о встрече Хомяка с руководством Евроатлантической организации экономического сотрудничества – белозубые улыбки, заверения в долгосрочном партнерстве и верности выбранного пути – на экране возникла дикторская пара.
– А сейчас криминальные новости. Как вы помните, правоохранительные органы столицы задержали в феврале этого года одного из организаторов взрыва, произошедшего во время открытия Культурного центра народов Кавказа, построенного на месте утратившей свое значение ингумационной площадки в столичном районе Бирюлево. Двадцатишестилетний нигде не работающий Николай Саушкин состоял в националистической банде «Русский удар» и до этого теракта участвовал в нескольких нападениях на россиян, выходцев из южных регионов конфедерации. Сегодня, в эти минуты, суд присяжных Бирюлевского района города Москвы определяет виновность преступника. Мы предлагаем вашему вниманию прямое включение из зала суда…
На экране возник небритый парень, угрюмо озирающий из-за пуленепробиваемого стекла набитое людьми помещение. Присяжные, восседающие за невысоким барьером, по очереди вставали, называли свою фамилию и выносили вердикт.
– Присяжная Мамедова. Виновен.
– Присяжный Григорян. Виновен.
– Присяжная Шамшурова. Виновен.
– Присяжный Соломявичкус. Виновен.
– Присяжный Барайбеков. Виновен.
Судья, опрятная моложавая блондинка, кокетливо поправив радужную мантию, поднялась со своего места, выдержала паузу и провозгласила:
– Единогласный вердикт присяжных гласит: подсудимый Саушкин Николай Васильевич виновен в совершении инкриминированных ему преступлений. Подсудимый! Вам предоставляется последнее слово. Встаньте, пожалуйста!
Парень поднялся, поискал глазами камеру и заговорил – негромко, с плохо скрываемой яростью:
– Я хочу обратиться ко всем русским людям: братья! Проснитесь! Проснитесь, пока не поздно! Мы не проиграли ни одной войны на своей территории за всю историю нашей страны! Так неужели же мы добровольно отдадим её этим?!
Последовал кивок в сторону присяжных. Сжав кулаки, подсудимый коротко кашлянул и продолжил:
– А теперь несколько слов вам, господа басурмане! Вы, видимо, забыли, кто такие русские. Вы привыкли, что русский мужик – это такой пьяненький увалень в очках, трусоватый и нерешительный. Но у вас короткая память! Вы забыли, как ваши прабабки пугали своих детей: «Придёт русский – всем секир-башка!» Вы забыли, как ваши прадеды целовали копыта коня генерала Ермолова, умоляя его не сжигать ваши аулы! Вы забыли, как русские строили в ваших горах и пустынях больницы и школы, как они спасали ваших детей от болезней и голода! Вы…
