Никогда не менял, но теоретически знаю как нужно… — ответил я.
Гоша жестом велел мне наблюдать, после чего аккуратно и плавно несколько раз показал мне порядок действия по смене обойм легендарного автомата. Потом он прошептал: 'Повтори!', и я аккуратненько выполнил только что увиденную последовательность действий. У меня с первого раза получилось правильно вставить обойму в АКМ, только вот замёрзшие пальцы рук не позволяли сделать это так быстро, как хотелось бы. Гоша оттопырил большой палец руки, показывая, что я всё сделал правильно. Я бережно положил автомат рядом с собой и начал дыханием отогревать почти негнущиеся пальцы.
Прошло минут пятнадцать, пока мы совершенно молча сидели, погружённые каждый в свои, безусловно, невыносимо тревожные, мысли. Изредка то я, то Гоша украдкой поглядывали в окно за нашей спиной, но каждый раз видели мы в нём всё ту же картину: насколько хватало зрения, то ближе, то дальше, чёрными силуэтами на белом снегу бежали с невероятной скоростью справа налево чудовища. На тех, что пробегали в непосредственной близости к нашему оплоту, можно было разглядеть окровавленное рваное тряпьё. Преимущественно они были одеты в дрянные тренировочные штаны и лёгкие куртки; по всей видимости, одеяние их принадлежало им ещё до того, как они обрели вторую жизнь, воскрешённые злыми гениями-учёными. Многие были босыми, а на некоторых были надеты военные сапоги. И, если бы не ужасные, заставляющие от одного взгляда столбенеть от ужаса, лица афганцев, явно уже давно потерявшие что-либо человеческое, то можно было бы сравнить 'афганца' нынешнего с афганцем времён восьмидесятых годов прошлого тысячелетия, которых часто показывали в репортажах про войну в Афганистане. Афганец тот, которого я видел по телевизору, был арабским мужчиной худощавого телосложения и плохо выбритым лицом, а то и вовсе с густой чёрной бородой. На голове непременно красовался тюрбан. Те же, что и на 'афганцах' нынешних, непонятные китайские куртки, бесформенные спортивные штаны. Ещё в моих воспоминаниях афганец прошлого века был непременно с автоматом и огромным ножом, засунутым в ножны на поясе. Только вот у теперешних 'афганцев' не было никакого оружия. Их руки, их зубы и все их чувства, невероятно, во много раз более развитые, чем у простых людей — это было теперь оружием пострашнее любого ножа и автомата!
Гоша! — шепнул я, повернувшись к тому.
А? — отозвался он, вырванный мною из каких-то своих тяжёлых мыслей. — Чего?
Ты сколько в Афганистане отслужил? Интересно! — мне почему-то вдруг очень захотелось расспросить Гошу — матёрого бойца, ветерана Афганистана, о той войне, репортажи о которой я изредка, мельком видел по телевизору в пятилетнем возрасте. Потом, конечно, когда мне было уже за двадцать, я видел репортажи о военных уже об американских военных кампаниях в Афганистане, но образ головореза- афганца колоритнее всего был зафиксирован мной именно в конце восьмидесятых, в совсем детском возрасте, когда воевал с талибами ещё Советский Союз.
Четыре года. — Прошептал Гоша. На пару секунд в воздухе повисла тяжёлая пауза. — Четыре года! — повторил он, выдохнув. — С 1983-ого по 1986-ой…
Страшно было? Точнее, насколько страшно? По призыву? — высыпал я сразу несколько вопросов.
Да, по призыву. В восемнадцать лет улетел туда. Да, Тоха, было страшно, очень страшно.
Мне сейчас очень страшно, так страшно никогда не было… — я, отчего-то, вдруг захотел поделиться с Гошей своими чувствами, потому что совершенно невыносимо было сидеть в кромешной тьме и вязкой тишине, а хотелось хоть на какую-нибудь тему пообщаться с человеком. — Я всегда войны больше всего боялся… Даже иной раз представлял — каково это, когда кругом война, смерть, насилие, взрывы, выстрелы, разрушения — так средь солнечного дня мурашки по телу пробегали и холодок, такой неприятный, пугающий… — начал я как на исповеди рассказывать Гоше свои глубинные страхи, берущие своё начало ещё из отрочества. — Меня вот как-то спросили, — продолжал я, — 'Чего ты больше всего боишься в жизни?'. Точнее, не одного меня, а это в интернете опрос такой коллективный был, — я посмотрел на Гошу пытаясь понять, не забыл ли он, что такое этот 'интернет' и как там кто-то кого-то мог о чём-то спрашивать. Гоша внимательно меня слушал и кивнул головой, выражая свою заинтересованность и желание слушать дальше. Я продолжал, — Ну так вот. Там все по-разному отвечали. В основном все говорили, что боятся смерти. Кто-то отвечал, что потери близких, кто-то наводнений, кто-то заболеть раком или СПИДом. Были и те, кто даже боялся больше всего захвата Земли инопланетянами… Я же ответил, что боюсь больше всего войны, потому что где война, там и смерть, и потеря близких, и разрушения, похлеще, чем от наводнений, и болезни страшные, и вообще всё самое страшное, что можно только представить… Я не прав? — я вперил свой взгляд прямо Гоше в глаза и замер в ожидании того, что скажет он, что ответит. Не про Гошу сказано, но я знал, догадывался о том, что есть безумцы, любящие войну, такие, кого пьянит запах чужой смерти и крови. Безусловно, я ни на секунду не сомневался в том, что Гоша не из таких, но какой-то потаённый, сидящий где-то далеко, в недрах моей души, страх, всё же, присутствовал. Я боялся, что Гоша вдруг ответит, что всё мной сказанное — бред, что война — это работа, способ заработать на хлеб, или, что было бы ужаснее всего — это азарт; то, что приносит ему упоение. И, хоть Гоша и не был контрактником, то есть не пошёл на войну заработка ради, а служил в Афганистане по призыву, но, думал я, вдруг, всё же, теперь он тоже упивается вкусом войны!? — хотя и отводил я такой вероятности меньше процента.
Ты прав абсолютно. Нет ничего страшнее войны! — Гоша окончательно развеял все мои, было закравшиеся в голову, сомнения.
А где страшнее? — любопытствовал я, — Там, в Афгане было или сейчас? — я замер в ожидании ответа. Откуда-то издалека вдруг донёсся пронзительный вопль, заставивший нас обоих содрогнуться и затаить дыхание. С полминуты не осмеливаясь произносить ни звука, мы напряжённо сидели молча, вслушиваясь в звуки, казалось, самого ада, творящегося на многих километрах вокруг нас. Где-то совсем близко слышен был треск веток и шорох от пробегающих стремглав мимо нашего убежища живых мертвецов. Но вопль, услышанный нами чуть ранее, оборвался также внезапно, как и пронзил вечернюю тишину.
Одинаково! — едва уловимо прошептал Гоша.
Вдруг за окном, казалось, шагах в двадцати от стен дома, раздался ужасный, не человеческий и даже не звериный рёв, от которого сердце моё будто провалилось куда-то в бездну. Мы синхронно, медленно
