все трещит. На окнах — ледяная кора. Три часа — полумрак. Скоро тьма — и звезда. А когда зажжется звезда — трубит трубач: пришло Рождество. По всему селу идет в праздничном наряде — высокая шапка, расшитая цветами куртка, и полушубок расшит, и на белых валенках узоры и синие цветы. В одной руке посох — в другой труба. У каждого дома остановится, и в окно — трубный голос.
А за трубачами — коляда. Застучали, забухали у дверей. Я открыл скобку: валит морозный пар, разматывают платки с шеи какие то замерзшие фигуры. В сенях чистятся. И в избу — волхвы. У одного борода седая, шапка со звездой. У другого лицо в саже, красный балахон. У третьего золотом шитый плащ. А за ним девчата — петь.
Сперва славят:
«Пан Бог, дай вечер вжди веселый, найпрве пану господарови, потом теж таке и газдыне и челядке вшей его милей».
Выходит трубач и поет; «придут три короля с востока — поклонитесь им».
Тогда важно выступают короли. И короли поют: «мы сме три крале з Перске земи, пришли сме медзи тенто лид незнамый. Звезда, ктера са нам бола указана, по вшех цестах (дорогах) нас провазела, так са нам дивна стала, же оне иным звездам подобна не бола»,
Потом каждый король поет свою песню. Самую лучшую слышали мы от черномазого волхва. Гордо выпятив грудь, постукивая жезлам, рекомендовал он себя:
«Я сам з места з Арабие краль, я мам од слунца спалену тварь. У нас никди зима нени. Ен при горце слудце пали».
Все песни очень старинные — с незапамятных времен. В одной из них говорится: «аж будем на турка бойовать». Но неожиданно, к концу врывается современность. Торжественный распев вдруг сменяется веселым, бойким мотивом: «еден танец затанцуйте, другу писень заспивайте» — объявляют короли — и пускаются в пляс, рассказывая: «одписал нам наш президент лист войный, же бы пришло триста хлапцу до войну» (В русском написании словацких песен невозможно, конечно, передать произношение и акцент, значительно отличающиеся от нашего. Песни Важца привлекли к себе большое внимание чешских и словацких исследователей фольклора.).
Окончили короли — опять славу пропел хор, подошли девчата за «благодарностью»: в большой платок бросают яблоки, и пряники, и деньги.
После вечерней трапезы — гости: пришла «позреть» на зажженную елку вся семья хозяина моей избы.
Сама «газдына» красивая, статная, — и дети — Ганка светлоглазая, Маришка чернобровая, Сузанка русая. Есть еще и Нелка — двухлетняя, у нее воспаление легких, но все же в платок закутали, принесли, и Жошка — ей год, она хворая, немочь в глаза ударила. Ее принесли на испытание: увидит ли елку со свечами или точно слепая. У девчат юбки зашнурованы под грудями — тесно, тесно. На богатых десять юбок. У самых бедных — пять или шесть. Рубахи вышиты, безрукавка, вроде плахты, вся в узорах, гладью или накладными. В косах ленты. И ожерелья, бусы, серьги, браслеты.
У женщин волосы прической, голова повязана платками с чудесными узорами, краскам и замысловатости которых могли бы позавидовать парижские модницы.
Под окном парни поют веселые песни. Снег скрипит под ногами. Бьют часы церкви. Гости уходят. Елка дотушена; все апельсины розданы — оказались самым ценным подарком. Есть их никто не станет. Все положат «золотое яблоко» в красный угол.
В первый день Рождества — гуляем. По льду реки — туда, где за Вагом машет снежными ветвями седой кустарник да сосна. Воздух острый, пьяный, ни ветерка в синем небе, встают Татры белой грядой, сверкает солнце на голубеющем льду их вершин, чернеют хвойные леса на склонах гор, а выйдешь из котловины, поднимешься на холм — и внизу разбежались острые со скатами крыши важецких изб, и только изредка, среди соломы и теса мелькнет черепичная кровля.
В светлом высоком храме — служба. Огромные окна. Гремит орган. Над скамейкой — вешалки, и висят на их деревянных рогах шляпы с узкой малиновой тесьмой и шляпы с петушиными перьями — это с гор спустились охотники — и бараньи шапки пастухов. А если с хор взглянуть, налево — женщины: впереди старухи, темные платки, черные юбки в крапинах, позади цветником, — в малиновых, красных, синих юбках, с красными платочками на плечах и жидких волосах, — девчата и молодухи.
Проповедь простая: что растет в Палестине, как там люди живут. Почти урок географии. Но все крестятся истово: все верят — иначе какой же смысл труда и забот, для чего одинаковые дни и столетия. Смиренной душой надеются на смутное бессмертие, потому что не по заслугам спасен будешь, а за веру. Простая вера, как люди, как эта скудная земля, как эта жизнь; древняя, точно эти избы, точно это Рождество, пришедшее из тысячелетий, вновь и вновь.
Вечером гулянка… Просят и меня. Несу угощение, как и все приглашенные: смесь спирта с водой и сахаром, прокипяченную на сильном огне. Эту «паленку» пьют большими жбанами в круговую. Начинают с хозяина и почетных гостей, сидящих на лавках. Закуска — вяленая оленина и лепешки из гороховой муки. Изба, в которую позвали, полна народу. Говорим с серьезными людьми — о политике. «А кто в Польше то король?» спрашивает меня усатый хозяин. «Нет там короля» — говорит парубок в расшитой свитке. Но ему не верят. Идет большой спор. Какой то бывалый человек — видимо авторитет по иностранным делам — заявляет, что ему все доподлинно известно: он «до самой границы ходив, в мадьяршине жил, в неметчине жил.» В Польше король и злой, презлой.
Жбан гуляет. Паленка варится на докрасна раскаленной печи. Душно до одури. Девчата разуваются — для танцев. Толпа обивается к стенам и лавкам — ловко и скоро пляшут босые девчата, сперва одни, потом с парнями. Мелькают голые ноги вокруг черных сапог и белых валенок, под визгливые звуки чорбы; а замолкнет чорба на коленях у кривого музыканта — загремит итальянка, закружится хоровой пляс, да так, что едва не погаснут два сальных огарка, освещающих избу. А в сенях пляшут мальчишки и девчонки, выгнанные из избы за недостатком места, и шумят пьяные голоса под окном — ссорятся из-за хитрой Маришки татранские пастухи.
К полночи — конец. Степенные старики разнимают дерущихся, ведут домой перелившихся: жестока шестидесятиградусная горячая паленка.
Вот и Рождество прошло. Завтра опять — забота и работа, будни.
Идем домой через мост: два бревна, превратившихся в гигантскую сосульку. Огромный железный фонарь несет впереди нас сонный Янко. Ни зги не видать. Идем по льду, по снежным ухабам. Брешут псы. Теплом курятся овины, с гор рывками слетает колючий ветер, над Вагом встает туман — снег на деревьях — точно вишневый цвет весною.
Дома — стужа. Вода па столе замерзла. Пусто, темно, страшно. Мудрые книги, сверкающие города, — все это призрак, небыль. И что царства и короли, умная любовь, пышные слова! Вот она — простая правда. Зажглась звезда, прославили Христа, услышали молитву, забылись в вине и пляске, (порвались от труда — скудное веселье, убогое бытие, круговорот рождения и уничтожения, безымянность человеческая — среди этой ночи, среди гор, в этом молчании земли и беззвездного неба. И нет желаний: только скорее ощутить тепло под огромной периной, забыться, уснуть.
…А провожало меня множество народа. Янко нес чемодан. На станции с обожанием глядел на поезд. По две кроны в месяц, и через десять лет поедет и он в Прагу…
ГОРОД ЯНА ЖИЖКИ
Шестого июля 1415 года, мимо кладбища, на котором горели его книги, Яна Гуса провели sa городские ворота Констанца: на лужайке был приготовлен большой костер из дерева и соломы.
Когда прах Гуса и пепел его сочинений были брошены в Рейн, король Сигизмунд и прелаты поздравляли друг друга с победой над ересью.
А через год уже по всей Чехии шли волнения и восстания: в Праге громили католические церкви и избивали священников, вельможи заключали союзы для охраны свободной веры и независимости нации; по всей Богемии и Моравии подымался народ против Рима и немцев, и на устах его было имя апостола, вышедшего из бедной крестьянской семьи — мученика Яна Гуса.
